ГЛАВА I ВЫШЕ ГОЛОВЫ/ 2 часть

Сейчас я должен сказать: вверх или вниз - одно из двух. Третье желанно, как счастье, и близко, как локоть... Но третьего не надо... Сами обессиленные, измотанные, они не дадут мне покоя. Разве они поверят, что для меня хорошо то, что считается плохо? Они скажут - это философия старости...

..."Философия старости"! - бред легковерных младенцев... Остаться бы одному и лежать... Лежать, и больше ничего. Думать? Теперь и думать не хочется... Только лежать. Слово "хочется" теряет смысл. Я перестаю его понимать, как насытившийся чувство голода. Меня покидают желания... Когда и лежать не захочется, что тогда? Что может еще остаться? Что?! "...Доживать, а не жить..."

Я вдруг подумал: умирают как засыпают - емкое сознание становится плоским, потом линейным, после

переходит в редеющий все больше и больше пунктир... И пустота... я ощутил ее в себе - крутящую, тошнотворную, взрывчатую, все перевернувшую пустоту... '

...Внезапная и мгновенная сила словно всосала все мои внутренности, подтянула их к горлу, и опустевшая грудная клетка заполнилась густым, распирающим страхом...

Страх тогда отвратителен, когда он сочится тоненькой, хилой струйкой, брызгами кислоты разъедает душу, парализующим ядом проникает в кровь... Мощный взрывчатый страх, тот, что приходит не всегда и не к каждому, поит человека небывалой силой, дает ему ясность мысли, реакцию и точность мангусты, вызывает чувство внезапной омоложенности и потому порою оставляет у человека пожизненные впечатления полнокровно прожитых минут. Кто испытал такой страх, знает, что это так. Страх - это жизнь! Бывает, что он похож на радость. Я понимаю это теперь. Понимаю, что он-то и вывел меня из состояния отрешенности, безразличия, вернул волю к сопротивлению.

Я крикнул, наверное, слишком громко и слишком истерично - ко мне торопливо и испуганно двигались Кавуненко и Пискулов. В руках у Юры была пила, которой он, видимо, только что резал фирн.

Я стоял на коленях. Как и когда успел это сделать-не заметил, но почувствовал, что могу встать на ноги в рост. Однако подниматься не стал - сообразил, что делать этого не следует: слишком большая нагрузка сразу, можно потерять сознание.

Меня слегка покачивало, и Пискулов, заметив это, сказал:

- Ложись, ложись... Сейчас "упакуем" в спальный мешок и пойдем вниз...

- Погоди... - перебил его Володя. - Что, решил?! - Он показал пальцем на вершину. И, не дожидаясь моего ответа, хлопнул по плечу Пискулова. - Я же говорил - выскочит...

- Надо спускать, Володя...

Володя смотрел на меня весело, не обращая внимания на слова Юры. Пискулов не учел: мы с Кавуненко не первый сезон в одной связке...

Я потянулся к пиле. Пискулов растерянно убрал ее за спину.

- Пилу дай... - сказал я.

- Зачем?!

- Дай пилу, тебе говорят! - гаркнул на него Кавуненко.

"...Двигаться, двигаться! - думал я. - Это все говорят: и теоретики - доктора и практики - альпинисты. Только одно лекарство, одно спасение. Что-то как-то делать - сидя, лежа, ползком..."

Я медленно, осторожно поднялся на ноги. Горы вдруг сдвинулись с места и наклонились вместе с горизонтом, словно я выглянул в иллюминатор заложившего вираж самолета, и, точно балансируя, заходили то вверх, то вниз. Кавуненко подхватил меня сзади и сказал:

- Придется идти вниз...

- Не придется...

Я снова встал на колени и на четвереньках потащился к находившемуся метрах в десяти от меня небольшому снежному уступу.

На стенке полуметровой ступени, как на срезе дёрева, четко виднелись грязно-серые, плотно слежавшиеся слои.

Снег хорошо пилится. И дело приятное, если здоров, - столько же успокаивает, сколько и оживляет. I Выпилить снежный кубик со стороной сантиметров в тридцать - минута, не больше. Я его резал вечность. I Пила казалась тяжелой, не подчинялась, зигзагами' крошила ребро. Я положил ее, решив отдохнуть, а когда взял снова, почувствовал, что она стала намного легче... И тогда я увидел, что небо надо мной теплое, а горы веселые и вполне сговорчивые. Я подумал: все, что со мной здесь случилось, все хорошо и правильно.

Первый снежный брусок я еще волочил по снегу. Положил его у входа в пещеру, решив построить здесь стенку на случай сильного ветра. Обратно шел во весь рост! От пещеры до моего карьера не более семи-восьми метров. Только на полпути пришлось отдыхать...

Снежные опилки летели во все стороны, брызгали мне в лицо и приятно кололись острыми прохладными иголками. Я подставлял лицо ближе.

Каждый раз после отдыха рука моя становилась тверже и уверенней. Но уставал быстро. Очень скоро наступал момент, когда, изнеможенный, терял способность управлять ею. И тогда она двигалась будто сама - под действием одного лишь настырного, отупело-бездумного желания. Пила в таких случаях не резала - она вяло елозила вхолостую где-то внутри распила, не касаясь зубьями снега.

Когда выдохся окончательно, подумал: "Почему правая? Можно и левой, хоть и труднее... Это хорошо, что труднее! Надо левой..."

Пила идет вкривь и вкось. Ребро получается ломаное, кривое. Но разве я пилю? Я не пилю - я качаю кровь, даю ей разгон... Трудное дело-гонять по жилам собственную кровь! Силы уходят... рука немеет, почти не двигается... Мне только кажется, что она двигается. Мне только хочется, чтобы она двигалась.

Я бросаю пилу и, растянувшись на спине, отдыхаю. Может, не стоит? Нет. Стоит! Ведь выскочил из самого тяжелого, самого трудного... Стоит! Еще час-полтора умной работы! Умной! Без перебора, без переоценки возможностей, понемногу прибавляя время и сокращая отдых, прислушиваясь к себе, как настройщик рояля к инструменту.

Я хватаюсь за пилу, и снова лицо мое осыпают снежные брызги.

* * *

Стенка получалась корявая. Ребята, сидя в пещере, следили за мной сквозь проем и смеялись... если смехом можно назвать вялый перекос измученных, задубевших от мороза и ветра лиц.

Я вдруг заметил, что моя защита от ветра и впрямь курам на смех - ветер дул с другой стороны.

- Самый ценный труд - мартышкин, - сказал Кавуненко. - Это он сделал мартышку человеком.

Правдивая шутка. Стенка окончательно привела меня в чувство. Приступ гипоксии длился часа полтора, а пережитых чувств, ощущений и всяких подробностей хватило бы на год.

- Правдивая шутка, - сказал я вслух. - Не забудь о ней, когда пойдем дальше к вершине...

- Он никак на вершину собрался? - усмехнулся Кавуненко. - Семь пятниц на неделе... - Неожиданно добавил: - Тогда ужин готовь.

При слове "ужин" Пискулов брезгливо поморщился и молча стал разбирать спальный мешок. .Кавуненко вытянул ногу и как бы нечаянно положил ее на спальник. Юра пытался сбросить, но тот упирался, равнодушно глядя куда-то в свод пещеры.

- Еще один... - сказал он мне, кивнув, в сторону Пискулова. - Перешла икота на Федота. Веселая ночь у нас нынче будет. - И, резко повернувшись к Писку-лову, зло кинул: - Брось валять дурака! Сначала ужинать, потом спать... Чуть горняшка зацепила, и с ходу в мешок - помирать!

Юра сразу обмяк, дыхание стало откровенно тяжелым и частым. Рукавом штормовки отер вспотевшее лицо и сидел неподвижно, уронив руки на колени. Ему

и до этого было худо, но он бодрился, скрываясь от Кавуненко. Теперь, когда понял, что Кавуненко все равно знает, прятаться не имело смысла, и он отпустил себя.

Я протянул ему облатку с таблетками аскорбинки, но он не шевельнулся.

- Ну что? Рот ножом разжимать? - Володя сказал это кисло, без обычной твердости, словно выбился из сил.

Юра удивленно посмотрел на него, положил на язык пару таблеток и задвигал челюстями механически, выполняя нужное, но неприятное дело.

Мы с Кавуненко вылезли из пещеры. Температура быстро падала. Пар от дыхания мгновенно кристаллизовался и оседал на лице и вороте одежды, припудривая их изморозью.

Я сказал Володе, что он зря расставил точки над "и" - желание скрыть болезнь давало Пискулову силы бороться с собой.

- Хоть на этом держался бы...

Кавуненко притулился к снежному брустверу и долго молчал. Мне показалось, что он засыпает. Я тронул его за плечо.

- Ну что? Что?! Думаю я, думаю... Ерунда это все. На этом не продержишься. Через полчаса решил бы стать честным: нельзя, мол, скрывать от ребят... Люди слишком благодушны к себе, даже когда ведут войну против себя же. Тут грубость нужна. Мордовать себя надо. А лучше, когда другие мордуют. Обозлить бы его...

- Человек должен сам справиться...

- "Должен"! Все у вас "должен"... Моралисты... Ты час назад ничего не был должен Альпинизм называл глупостью. Может, и прав был...

Я понял не сразу. Ждал, что последняя фраза обернется, как всегда, очередной едкой шуткой. Но он смотрел в сторону, боясь заглянуть мне в глаза. Помолчав, он вяло опустился на снег и добавил:

- Пошутил я. Не волнуйся...

Я сделал вид, что поверил. Но в душе все же заподозрил... "Воюет не столько с Пискуловьш, сколько с собой", - подумал я.

А до вершины оставался один переход... Всего лишь полкилометра... Полкилометра? Пятьсот метров вверх! Сто шестьдесят пятый этаж! Только не по готовым ступенькам... Но лучше об этом не думать. Лучше думать, что позади семь "кило" вертикали, год подготовки... Нет, не год - шесть лет! Или больше?..

Я тогда так и не понял, что было с Кавуненко: прихватила ли и его горная болезнь, или это реакция сильного утомления? Только видел, что он без конца глотал витамины и после ужина несколько раз тянулся к фляге с лимонным напитком. Если это была гипоксия, то справился он с ней отлично...

С северо-запада, закрывая оранжевый край закатного неба, быстро ползла на нас блекло-синяя туча, тугая, выпуклая, словно брюхо огромного животного. Ветер дул резкими порывами и с каждым разом становился все крепче. Кавуненко вдруг встал и сказал:

- А стенку все же надо поставить на место. Гони сюда Юру - мы с ним займемся. Может, успеем, пока пурга не нагрянула?

Пискулов спал, сидя на рюкзаке все в той же позе Черты его заострились, лицо вытянулось и приобрело какой-то странный синеватый оттенок. И если бы не тяжелый с присвистом сап, можно было подумать... Просыпаться он не хотел - ошалело взглянул на меня и снова закрыл глаза. Но я растолкал его. Он оказался молодцом и доставил хлопот куда меньше, чем я ожидал. С минуту посидел, набираясь сил, и, одолев себя, выполз из пещеры.

Я почему-то подумал, что парень этот ни при каких обстоятельствах не теряет своей интеллигентности, и вспомнил альпинистский фильм, который видел еще в Москве перед отъездом на Памир. Меня тогда покоробила подчеркнутая, умышленно выпяченная духовная простота героя - дескать, они-то, "простые парни", только и способны на истинное мужество. После часто всматривался в лица собратьев - искал подобие, искал лица, умиротворенные жевательной резинкой, с интеллектом, ушедшим в скобяные подбородки. Увы!

Я сейчас думаю, откуда это принятое стереотипное отождествление примитива с мужеством? Не от ранних ли мальчишеских впечатлений, когда авторитет добывается кулаком? Откуда взялось мнение, что ресурс мужества скудеет там, где есть природный ум и интеллект?

Говорят, чем у человека выше интеллект, тем сильней в нем реакция страха. Думаю, так и есть. Гейне сказал об этом емко и точно: "Ничто не страшно только дураку". Если оно и существует, бесстрашие, то лишь от непонимания, недооценки опасности. Выражение "презирать опасность" могут употреблять только люди, знакомые с ней все больше по переходу через проезжую часть.

Нет, не на том стоит мужество... Мужество - это способность проходить дистанцию, где сплошными барьерами стоят страх, бессилие, неверие в себя, отказ от борьбы, так я думаю...

Те, кто готовит себя для штурма вершин, не упускают возможности лишний раз "перескочить через пропасть". Они тренируют в себе силу духа не попутно - "заодно", а специально и продуманно, как балерина добивается пластики, канатоходец - чувства равновесия. Работа, прямо скажем, не для ленивого и ограниченного ума. Такой не приемлет ее, поскольку при всей своей лености немедленно узрит в ней смехотворные и чужие привычки - те, что пренебрежительно назовет "самокопанием", но что, однако, носит уважительное имя "самопознание". Он познает себя все больше на трамвайной горизонтали и признает лишь вертикаль, по которой движется лифт. Не получив вещественного ответа на вопрос: "Зачем ходить в горы?", он тут же скажет: "Умный в гору не пойдет!" И решит это для себя раз и навсегда, хотя бы из неистребимой тяги к стопроцентной конкретности, к делению всего существующего на "плохое" и "хорошее".

По статистике около восьмидесяти процентов альпинистов имеют высшее образование. Среди них кандидаты, доктора наук, писатели, журналисты, рабочие. Широко известны в альпинизме имена академиков Александрова, Виноградова, Летавета, Хохлова, Тамма.

Интеллигентность человека, конечно, не доказывается дипломом вуза. Так же, как далеко не всегда можно мотивировать ее служебным положением или родом занятий. Если, скажем, за интеллигентность принять умение творчески воспринимать жизнь, обостренное чувство этики и страсть к познанию, если слово "интеллигент" считать противопоставлением слову "обыватель", то у станков можно встретить немало интеллигентных людей, а у конструкторских кульманов, к примеру, наоборот, неинтеллигентных.

Нет, диплом - это далеко не признак. Когда он один. Но гора дипломов - дело совсем иное. Здесь количество дает новое качество. И если высшее образование еще не повод, чтобы назвать спортсмена интеллигентом, то подавляющее большинство высших образований в альпинизме дает ему право называться спортом интеллигенции...

Примус заиндевел и пока что обжигал пальцы морозом.

Здесь, на высоте, альпинист каждый раз достает его из мешка опасливо и тревожно. Эта "бабушкина" техника, ставшая ныне символом всего примитивного, устаревшего, решает судьбу восхождений, решает судьбу восходителей. Лучше лишиться пищи, чем остаться без примуса. Он согревает нас изнутри и снаружи. А кипяток на высоте ценней и "питательней" лососевой икры.

Только примус - штука предательски ненадежная. Вероятность его разгорания имеет лотерейный характер. Порою он не горит оттого, что откровенно ломается, а порою не работает, потому что вдруг не работает. Целые группы альпинистов-высотников, глядя, как кто-то из них разжигает примус, ждут своего приговора...

<<Назад  Далее>>

Вернуться: В.Шатаев. Категория трудности