ВЕДЬМ ЗАКЛЯТЬЕ ВРАЖЬЕ — ГОЛОД И ЖАЖДА

НА МОРЕ ШТОРМИТ

УЖЕ ТРОЕ СУТОК НА МОРЕ ШТОРМИТ.

ВСЮ НОЧЬ ПЛОТ ВМЕСТЕ СО МНОЙ ТО ВЗМЫВАЕТ вверх, то проваливается средь бушующих волн. Я поставил плавучий якорь — привязанный за углы кусок ткани, действующий наподобие водного парашюта; он замедляет падение и предотвращает опрокидывание. Каждая новая волна поддает нам снизу, и от ее пинка плот взлетает вверх, замирая на секунду в неустойчивом равновесии на самом краю взметнувшей нас громадины. Несколько ведер черного рассола затапливают мой дом., Стоит мне только сползти со страховочного леера, на, котором я пристроился, как на насесте, и тут же резвящиеся под нами пенные вихри принимаются колошматить: меня сквозь тонкое днище. А перед самым падением, с водяного обрыва, грозящим переворотом, канат моего плавучего якоря натягивается и дергает плот в обратную сторону. При этом он всякий раз черпает целое корыто морской воды, обдающей меня ледяными родниковыми струями.

Мой спасательный плот, стандартной шестиместной модели «Эйвон», представляет собой две многоотсечные круговые камеры, скрепленные одна над другой в два яруса. Внутренний его диаметр составляет примерно пять футов шесть дюймов. Инспекция гоночного комитета «Мини-Трансата», осматривавшая перед выходом в гонку мою яхту, была весьма удивлена, обнаружив у меня на борту такой большой плот. «А вы когда-нибудь пробовали посидеть в четырехместном?» — спросил я их. А я вот однажды попробовал. Как-то мы втроем с товарищам! влезли в плот, рассчитанный на четырех человек. Мы сидели буквально друг на друге, сложив ноги штабелем А если бы туда в соответствии с инструкцией сел еще и четвертый, то в такой тесноте мы, наверное, не вы держали бы и недели. Причем это стоило бы нам ужасных мучений. Я решил, что на время длительного плавания шестиместный плот обеспечит приличные условия для двоих.

Противоположные точки верхней камеры соединены между собой полукруглой аркой, образованной дополнительной камерой для поддержки тента. Одна четверть этого тента свободно свисает вниз, служа входным пологом. Единственное место на полу, где можно сидеть выпрямившись, находится в самом центре. Во всех прочих местах приходится либо упираться головой в тент, вклинившись между ним и днищем, либо сидеть сгорбившись и поджав коленки к подбородку. Сделан плот из черной армированной дакроном резины, и детали его выкройки склеены. Поверх швов проложены усиливающие полоски из того же материала. К сожалению, я знаю немало случаев, когда надувные плоты лопались по швам, и сейчас эта мысль сильно меня тревожит. Поэтому я стараюсь запечатлеть в памяти ажурную паутинку подтеков клея на каждом шве и постоянно слежу, не появилось ли где-нибудь трещины. Пол состоит из двух камер — нижней и верхней, объединенной с аркой. Каждая камера снабжена предохранительными клапанами для стравливания избыточного давления, то есть более двух с половиной фунтов на квадратный дюйм. Надувается камера только с помощью воздушной помпы. Вся конструкция непрерывно изгибается и шевелится, точно свившаяся кольцами змея, которая никак не может устроиться поудобнее.

Тонкое днище все время пульсирует и волнуется, как наполненный водою матрас, по которому скачет пара увесистых кенгуру. Повиснув на одной руке, я опускаюсь на колени и приступаю к бесконечному вычерпыванию воды кофейной банкой. Днище прогибается вокруг коленей, и в образовавшиеся лунки устремляются целые реки трюмной воды. Я подставляю под струю банку, но едва кончаю собирать воду, как новая волна встряхивает мой плот, в палатку ко мне вливается новый поток и все надо начинать сначала. Работа согревает меня, но одновременно и изматывает. Отдыха нет и не предвидится. От беспрерывного физического труда среди удушливых запахов резины, клея и талька, исходящих от нового плота, меня постоянно мутит, но я так изнурен, что не способен даже блевать.

ДВА ВИДА РЕЗИНОВОЙ УТОЧКИ

ДВА ВИДА «РЕЗИНОВОЙ УТОЧКИ-111»

Вид сбоку: я изобразил себя с воздушной помпой в руках, шланг которой вставлен в один из клапанов. У «Резиновой уточки» две надувные трубчатые камеры — верхнего и нижнего корпуса, объединенного с аркой. Ветер на этих рисунках дует слева, подталкивая «Уточку» вправо. А — трубчатая арка: поддерживает навес; В — солнечный опреснитель: крепится на месте с помощью специальной сбруи. Трубка для отвода дистиллята и водосборный мешочек свисают вниз под днище; С — наружный леер: окружает весь плот по периметру; D — брызгоотбойная юбка из нагрудника поперек; входного отверстия: иногда отражает волны и служит полкой для хранения подводного ружья; Е — мешок со снаряжением: спасен с «Coло», в нем находится большая часть моего снаряжения; F — матрас толщиной два дюйма: изготовлен из поролона с закрытыми ячейками, не впитывающего воду. Он смягчает удары, которыми награждают меня из-под плота акулы и другие рыбы; G — внутренний леер: к нему я привязываю все свое снаряжение. Между его ушками развешена вяленая рыба. Стрелка указывает на флягу с водой, финку в ножнах и короткие штертики, постоянно находяшиеся у меня под рукой; Н — мешок со стандартным снаряжением: прилагается к плоту при покупке. В этот комплект входит воздушная помпа. Крепится мешок к специальным проушинам на полу; I - бельевая веревка: для хранения рыбы в «мясной лавке». Протянута от ушек внутреннего леера вверх к трубчатой арке; J - входное отверстие (показано штрих-пунктирной линией). Плот я держу развернутым так, чтобы оно было в его правой передней четверти; в этом положении ко мне не задувает ветер и меньше заплескивают волны; К — кусок парусины: спасен с «Соло», сложен и увязан. Служит буфером от рыбьих затрещин и защищает плот от повреждений острым наконечником копья при подъеме на борт загарпуненной рыбы; L — пластмассовый ящик: заклинивается в сбруе солнечного опреснителя и предназначен для сбора дождевой воды. Позднее он будет переставлен в верхушку тента и снабжен собственной уздечкой, а затем переместится внутрь, под смотровое окно; М — аварийный радиомаяк: излучает сигнал бедствия на двух частотах, обычно прослушиваемых экипажами коммерческих авиалиний; N — смотровое окно: течет отчаянно, так как находится на наветренной стороне, поэтому его приходится подвязывать. Со временем через это отверстие я пропущу дренажный угол водосборной накидки, вода с которой будет стекать в пластмассовый контейнер; О—буксирный конец сигнальной вешки: она волочится за кормой и служит лагом. Кроме того, она ориентирует плот по ветру и предотвращает опрокидывание. Вешка также повышает мои шансы быть замеченным. Буксирный конец представляет собой отличный насест для морских уточек, которыми кормимся я и спинороги; Р—газовый баллончик: он надул «Резиновую уточку». Его уязвимость постоянно причиняет мне беспокойство; Q — балластный карман: четыре расположенных под днищем кармана, наполняясь водой, повышают остойчивость плота; R — провисающий пол: типичное явление под любым грузом. Давление воды, напротив, стремится выгнуть пол куполом. Эти прогибы кажутся рыбам очень привлекательными мишенями — например, той дораде, которая целит на рисунке в мою левую пятку.

Океан методично бомбардирует нас, упорно не желая умерять свое буйство. Ради Бога, только не надо нас опрокидывать, иначе я не выживу! Если меня кинуть в море, я так задрожу, что начнется землетрясение. Губы мои посинеют, кожа побелеет, хватка ослабнет. Море в последний раз раскинет надо мной свое покрывало, и я усну навеки. Потому я держу все свое снаряжение у наветренного борта, который первым встречает нескончаемые приступы стихии, и там же сижу сам, впившисьв леер; так я надеюсь повысить остойчивость плота. Я сижу и слушаю. На лице застыла гримаса мучительного страха. Мне кажется, что из мрака на меня пустыми глазницами уставилась костлявая и не сводит с меня тяжелого безжалостного взгляда. Рокот моря напоминает артиллерийскую канонаду, и, когда я погружаюсь в дремоту, в отрывочных снах вижу войну.

5 февраля, день первый

НАКОНЕЦ ОКРУЖАЮЩИЙ МРАК СМЕНЯЕТСЯ серым рассветом. Все ярче проступают дневные краски.

Лучи утреннего солнца проникают в мою темницу и приносят слабый проблеск надежды. Я пережил ночь. Наступление утра никогда еще не значило для меня так много, как сейчас, но буря продолжает неистовствовать. Мне немало доводилось штормовать в открытом море, но у меня всегда было хоть какое-то укрытие под палубой. А тут на плоту буря хозяйничает и снаружи, и внутри. Ветер нещадно сечет трепещущий тент, яростно треплет гулко хлопающий входной полог. Воздух наполнен мельчайшими брызгами. Все пропиталось водой, как губка, и скачущий плот несется со мной по разбушевавшимся волнам Атлантического океана.

Стоит ли мне сейчас включать аварийный радиомаяк? Радиус его действия 250 миль, и рассчитан он на 72 часа работы. Затем по мере угасания батарей дальность его слышимости будет постепенно уменьшаться. Мой слабый призыв о помощи может поймать какой-нибудь рейсовый авиалайнер и направить по моему радиопеленгу с базы поисковый самолет. Тогда находящиеся поблизости суда получат информацию и я буду спасен.

Кого я хочу обмануть? Я нахожусь посреди океана в 800 милях к западу от Канарских островов, в 450 милях к северу от островов Зеленого Мыса и приблизительно в 450 милях восточнее ближайшей крупной судоходной трассы. Авиалинии, по-видимому, связывают острова с Европой и Африкой. Отплыв от Канарских островов, я за все время ни разу не видел ни одного самолета. который летел бы туда или оттуда. На моей карте не обозначено ни одного крупного африканского города, который мог бы быть связан с миром межконтинентальными авиалиниями, пролегающими в радиусе 450 миль от моего нынешнего местоположения. Слышать меня здесь некому.

Тем не менее я на всякий случай щелкаю тумблером маяка. А вдруг я ошибся! Я очень надеюсь на это. Ведь вот был же недавно такой случай. Один тримаран под названием «Боутфайл» опрокинулся и затонул. Надувной плот лопнул, и экипаж остался барахтаться в открытой Атлантике в одних только гидрокостюмах и спасательных жилетах. Но благодаря радиомаяку, который они не выключали ни на минуту, помощь пришла к ним уже через несколько часов. Два человека, затерянных в безбрежном бурном море, были обнаружены и подобраны. Такое подтверждение эффективности маленького маяка немного приободряет меня, но где-то в подсознании неотступно гложет сомнение, услышит ли меня хоть кто-нибудь. А если вспомнить Робертсонов? В 1972 году их 43-футовую шхуну водоизмещением 19 тонн опрокинул и потопил кит. После этого вся семья из пяти человек плюс еще один член экипажа носились по океану целых тридцать восемь дней. Надувной плот продержался всего лишь семнадцать суток, но к счастью, кроме плота у них был еще судовой тузик.

С семейством Бэйли история приключилась и того хуже. Как и у Робертсонов, их большая прогулочная яхта была потоплена китом в том же районе Тихого океана, и на двух надувных лодках они оказались наедине с грозной стихией. Их заметили и спасли спустя сто девятнадцать дней, а это почти четыре месяца! Это единственный случай, когда люди находились на надувном плоту более сорока дней, тем не менее он воодушевляет, если вспомнить, что оба плота с честью выдержали весь срок мучительного испытания.

А вдруг никто не услышит моего маяка? Вдруг окажется, что корабли редко ходят по здешним океанским дорогам? Даже если и не вмешаются непредвиденные обстоятельства, мне, чтобы доплыть до Карибского моря, пожалуй, понадобится суток девяносто; а если по пути я отклонюсь к северу от восемнадцатой параллели, то и ста дней будет мало. Отправляясь с Иерро, я написал своим родителям, что прибуду на Антигуа не раньше 10 марта; сегодня до этой даты остается еще тридцать четыре дня. До тех пор никто не станет меня искать, да и потом, кто знает, начнутся ли поиски. Всего один человек в истории мореплавания пережил одиночный дрейф по океану длительностью более месяца; его имя — Пун Лим. Это случилось в годы второй мировой войны. Судно, на котором он плыл, было торпедировано, и он провел в море на жестком плоту сто тридцать суток. Сто тридцать суток! Уж лучше об этом не думать. Дней Двадцать... Кто-нибудь обязательно увидит меня не позже чем через двадцать дней. Как пригодилась бы мне сейчас карта воздушных маршрутов, чтобы выбрать наиболее подходящее время для включения радиомаяка! Решаю погонять его для начала тридцать часов. Это позволит услышать меня какому-нибудь самолету, совершающему ежедневные рейсы, и еще предоставить шесть часов для наводки поискового самолета.

Что помогло выжить Робертсонам, Бэйли и Пуну Лиму? Опыт, подготовка, снаряжение и — везение. Что касается первых трех пунктов, то здесь у меня все в порядке. У них было с собой больше воды и пищи, зато у меня есть хорошие рыболовные снасти. Пусть те дрейфовали в районах, где часто выпадают дожди, зато у меня есть солнечные опреснители морской воды. Дополнительное мое преимущество: с самого начала я могу воспользоваться их опытом. Особенно благодарен я Робертсонам, потому что с собой у меня книга Дугала Робертсона, в которой описано все, что они пережили. Больше всего я озабочен тем, что у меня нет ничего, кроме плота, заменить его нечем, других плавучих средств у меня нет. Огромной удачей для меня будет, если я сохраню его целым и невредимым хотя бы в течение месяца. Помнится, в юности я видел фильм «Твоя удача в твоих руках». Надо как следует постараться, постараться изо всех сил. Ни от чего не увиливать, ничего не откладывать на потом. Мне некуда отступать. В этой голубой зыбучей пустыне никуда не спрячешься. Бывало, что я закрывал на что-то глаза. Порой обманывал других. Но природу вокруг пальца не обведешь. Какую-то незначительную ошибку она, может быть, и простит, однако нельзя рассчитывать на удачу. Ведь даже если я окажусь таким же мужественным человеком и умелым моряком, какими показали себя Робертсоны и Бэйли, я все-таки могу погибнуть. Кто знает, сколько людей, превосходивших их опытностью и стойкостью, так и не вернулось домой, чтобы поведать нам свою печальную повесть?

Сейчас утрата любого предмета снаряжения может стать для меня последним гвоздем в крышке гроба. Без воды не продержаться больше десяти дней. Без воздушного насоса плот постепенно потеряет плавучесть, и жить мне останется всего несколько часов. Потеря оставшихся клочков бумаги или пластика может привести к тому, что я не смогу, когда потребуется, произвести необходимый ремонт или сделать нужное приспособление—то есть опять-таки речь идет о жизни и смерти. Поэтому я дополнительным линем креплю мешок с аварийным снаряжением к страховочному лееру. В мешок я складываю все, что имеет для меня здесь наибольшую ценность, и в первую очередь воздушную помпу. Всякий надувной плот нуждается в периодическом подкачивании. Дело в том, что воздух из него все время понемногу уходит, главным образом потому что черные резиновые камеры накаляются от солнца и образующееся при этом избыточное давление стравливается через предохранительные клапаны. Плот укомплектован маленькой ножной помпой с длинным шлангом, она очень напоминает насос для резинового матраса. Надо сказать, что это орудие мало приспособлено для резинового плота, где нельзя работать стоя, а когда качаешь помпу руками, мягкое резиновое днище не дает жесткого упора. Поэтому я держу ее на весу и сдавливаю ладонями, радуясь, что у меня сильная кисть и широкая ладонь.

Входящий в комплект плота мешок со снаряжением крепится к специальным проушинам на днище. Чтобы лучше укрыться от ветра и брызг и чтобы не выдувало понапрасну тепло, я протыкаю в тентовом пологе дырочки и с помощью коротких сезней плотно его зашнуровываю. Делать мне больше нечего, остается только сберегать энергию; надеюсь, что сигнал моего радиомаяка кто-нибудь услышал. Поэтому я переключаю свое внимание на ближайшее окружение.

Моя нынешняя обстановка разительно, фантастически отличается от того, что у меня было на хорошо оснащенном маленьком «Соло» с его сухой и чистой каютой. Может быть, все это кошмарный сон и вот-вот наступит пробуждение? Но равномерные удары волн по спине, которые я, лежа, ощущаю всем телом, завывание ветра, немолчный рык обрушивающихся вокруг волн, холодные объятия моей раскисшей постели — все это реальнейшая действительность, которую я воспринимаю с необыкновенной ясностью.

Минует еще одна ночь длиною в вечность, и на ее исходе истекает тридцатый час моей жизни на плоту. Выключаю маяк. Я с самого начала не верил, что из этого выйдет толк. Следующая возможность попытать удачу представится мне только по достижении судоходной трассы Нью-Йорк — Южная Африка. А с морскими путями часто совпадают и авиационные. Однако довольно сомнительно, что там мне наконец повезет—расстояние между Нью-Йорком и Южной Африкой слишком велико для прямого сообщения. Но тогда, когда я окажусь в тех местах, даже самый ничтожный шанс, возможно, покажется мне многообещающим. Ведь если мой зов и не долетит ни до одного самолета, то меня могут заметить с какого-нибудь проходящего судна. Как мне кажется, у меня один шанс на миллион добраться до трассы и еще один на миллион, что кто-нибудь меня обнаружит.

6 февраля, день второй

ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ МНЕ ЧУДИТСЯ, ЧТО Я СЛЫШУ басовитое гудение, похожее на звук самолетного двигателя. Я вскакиваю и осматриваюсь по сторонам. Ничего. Только ветер шумит в ушах. Ничего. Но стоит мне снова залезть под полог, как звук становится отчетливым. Я уверен, это не игра воображения. Опять включаю на несколько часов радиомаяк и периодически гоняю его до тех пор, пока не обнаруживаю, что израсходовал 36-часовой ресурс его работоспособности. Надо поберечь что осталось. Все-таки это, как видно, был не самолет. Должно быть, это гудят от ветра резиновые камеры плота. Но этот акустический фантом лишний раз напоминает мне, как мало можно увидеть из моей тесной пещерки. Интересно, сколько же судов и самолетов пройдет мимо меня, так и не попав в мое поле зрения?

Вскрываю банку арахиса и медленно жую, смакуя каждый орешек. Сегодня 6 февраля, день моего рождения. Угощение получилось совсем не такое, какое я собирался устроить. Вот я и дожил до круглой даты: тридцать лет — это не так уж мало. Чем же я могу похвалиться за прожитые годы? Я сочиняю себе эпитафию:

СТИВЕН КАЛЛАХЭН

6 февраля 1952 г. 6 февраля 1982 г.

Мечтал Рисовал Строил лодки Умер

 

Итог моей жизни представляется мне сплошным убожеством, и эта мысль так же неутешительна, как и зрелище пустынного горизонта.

Уже трое суток на море штормит. Солнечные блики играют в волнах, а ветер сдувает с синегрудых волн белые гребешки и по пояс укрывает их пенистыми бородами. Днем солнечные лучи слегка отогревают мой скованный холодом мирок, а по ночам ветер и волны бушуют еще злее. Даже здесь, в субтропической зоне, температура воды опускается до 20 °С, так что я вполне могу в одну прекрасную ночь скончаться от гипотермии, так и не дождавшись рассвета. Мое голое и воспаленное тело, завернутое в липкое космическое одеяло, непрерывно сотрясает озноб, от которого не спасает насквозь промокший спальник. Спать я могу только урывками из-за непрерывного грохота и тряски. Грузное падение гребней на плот или рядом с ним напоминает разрыв снаряда.

На моей коже, не просыхающей от соленой воды, вскочили сотни фурункулов. А мокрая майка и отсыревший спальный мешок способствуют их быстрому размножению. Нижняя часть спины, ягодицы и колени покрыты множеством ссадин и царапин. Вид у них скверный, но я надеюсь, что они хотя бы чистые. То и дело я просыпаюсь от жгучей боли: это морская соль разъедает гноящиеся раны. Плот слишком мал, чтобы в нем можно было вытянуться, и лежать мне приходится на боку, поджав колени. Одно утешение, что по крайней мере болячки мои остаются сухими.

Обнаруживаю две небольшие дырочки в резиновом днище плота. Вот откуда ко мне просачивается вода! Наверное, прыгая с тонущей яхты, я уселся на нож. Эта версия проливает свет также и на происхождение некоторых порезов на соответствующих участках тела. В ремнаборе плота есть клей и кусочки резины, но прилагаемая инструкция гласит, что перед наложением заплат необходимо тщательно просушить заклеиваемое место. Забавно! Затыкаю дырки маленькими кусочками пластика и закрепляю клеем из ремнабора, после чего пол ненадолго высыхает. Но по краям затычек вскоре проступают капельки, потому что клей не пристал к влажной резине. Затратив на эту работу два часа, я с третьей попытки с помощью тесьмы, медицинского бинта и зажигалки наконец-то более или менее надежно прилаживаю заплату. Конечно, беспрестанная тряска и толчки и всепроникающая сырость не позволяют быть уверенным в ее прочности, но сейчас все-таки стало посуше, и это здорово поднимает настроение. Теперь, когда у меня появилась возможность мало-помалу обсохнуть, жизнь под резиновой крышей становится значительно привлекательнее. Пусть ненадолго, но я воспрял духом и восстал со смертного одра.

Мне случалось неоднократно видеть яхты, выходящие в дальнее плавание с минимальным запасом аварийного снаряжения на борту. Я гораздо лучше подготовился к любым неожиданностям, чем большинство прочих яхтсменов. Стандартное снаряжение спасательного плота включает следующее.

— Шесть пинт воды в банках, закрытых двойными пластиковыми крышками. Позднее они пригодятся мне для хранения самых разных вещей.

— Два коротких весла из клееной фанеры. Правда, я не собираюсь идти на веслах до самого Карибского моря, но они могут пригодиться, чтобы отгонять акул.

— Две ручные сигнальные ракеты, три красных фальшфейера и две оранжевые дымовые шашки.

— Две губки.

— Складной радиолокационный отражатель, предназначенный для установки на мачте. Мачты у меня нет. Впрочем, даже «Соло», оборудованный двумя такими отражателями, закрепленными в пятнадцати футах над палубой, далеко не всегда создавал отметку на экране локатора, поэтому в практической ценности этой штуковины я изрядно сомневаюсь.

— Два солнечных дистиллятора для опреснения соленой воды.

— Два консервных ножа, медицинская склянка с отбитым краем и таблетки от морской болезни.

— Аптечка первой помощи, содержимое которой, невзирая ни на что, сохранилось сухим.

— Резиновый надувной таз.

— 100-футовый пропиленовый бросательный линь диаметром 1/8 дюйма.

— Навигационные карты, транспортир, карандаш и ластик.

— Карманный фонарик и два сигнальных зеркальца.

— Ремонтный набор: клей, резиновые заплаты и конические винтообразные пробки.

— Так называемая рыболовная снасть: 50 футов крепкой бечевки и один крючок среднего размера.

Кроме того, в наборе спасательного плота есть нож тупым концом. Теоретически предполагается, что эта его особенность предохранит плот от случайного повреждения. Зато он почти не режет. Рыбу, например, с таким же успехом можно чистить бейсбольной битой.

Я страшно доволен, что при мне мой собственный аварийный мешок. В нем лежат:

— Большой пластмассовый ящик с карандашами, дешевыми блокнотами, пластиковыми зеркальцами, транспортиром, охотничьим ножом в ножнах, карманным ножиком, комплектом столовых принадлежностей из нержавеющей стали, парусной нитью, крючками, белым шнуром, линем диаметром 3 /16, дюйма, двумя химическими свечками и книгой Дугала Робертсона «Выживание в море». Внутренний объем этого ящика представляет собой единственное, за исключением упомянутой уже аптечки, сухое место на моем плоту.

— Космическое одеяло, уже распакованное: серебристая, как фольга, пленка, в которую я заворачиваюсь для защиты от холода. Блестящая тонкая пленка задерживает тепловое излучение тела и таким образом согревает человека.

— Пластиковые мешки.

— Еще один солнечный опреснитель.

— Несколько выточенных из сосны пробок для затыкания дыр.

— Еще один 100-футовый бросательный линь.

— Разносортные скобы из нержавейки.

— Две бухты линя: примерно 100 футов в 1/8 и 100 футов в 1/4 дюйма, плюс еще 70 футов линя в 3/8 дюйма, на котором я буксирую сейчас у себя за кормой сигнальную вешку.

— Миниатюрный радиомаяк, автоматически подающий сигнал бедствия.

— Ракетница с двенадцатью красными парашютными ракетами, еще три красные ракеты, две оранжевые дымовые шатки, три красных фальшфейера и один белый.

— Две пинты воды в пластмассовой банке с завинчивающейся крышкой.

— Два куска фанеры толщиной 1/8 дюйма, предназначенных для использования в качестве разделочных досок.

— Четыре металлических стержня разных размров: детали рулевого управления яхты.

— Короткое подводное ружье со стрелой-гарпуном.

— Пакет с продуктами: десять унций apaxиca, шестнадцать унций запеченной фасоли, десять унций солонины и десять унций подмокшего изюма.

— Маленький импульсный маячок.

Впридачу к перечисленному имуществу мне удалось спасти поролоновые матрас и подушку с каютного дивана, полтора однофунтовых кочана капусты, кусок грота, сигнальную вешку и спасательный нагрудник, спальный мешок и сапожный нож.

Книгу Дугала Робертсона я приобрел на распродаже много лет тому назад. Сейчас она для меня дороже золота. Подводное ружье было куплено на Канарских островах. На «Соло» ему нигде не находилось места. Когда я в пятый раз стукнулся об него лбом, меня вдруг осенило, что лучше всего будет засунуть его в мешок с аварийным снаряжением. Изменив положение гарпуна, я его туда запихал, и оно кое-как уместилось. Как я впоследствии убедился, это оказалось неслыханной удачей.

Я завожу себе дневник, в котором регистрирую состояние своего здоровья, состояние плота и количество пищи и воды. Кроме дневника, я начинаю новый бортжурнал, в котором веду также и штурманские записи. «Потеряно все, кроме прошлого и друзей; я лишился, можно сказать, последней рубашки. Приплыли, что называется. Выйду ли я живым из этой переделки? Не знаю». Стараюсь выводить строчки как можно ровней в блокнотиках размером три на пять дюймов, но это несложное на первый взгляд занятие требует значительных усилий, потому что плот все время раскачивается. Свои записи я достаю только тогда, когда совершенно уверен в том, что сейчас меня не зальет и плот не перевернется. Кончив писать, я прячу свои записки сначала в один, потом во второй пластиковый пакет, каждый раз тщательно перевязывая сверток, затем укладываю их вместе с пособием по выживанию в третий пакет и поглубже запихиваю в мешок со снаряжением.

Если допустить, что плот не порвется, но мне не удастся пополнить запасы пищи и воды, я в лучшем случае протяну до 22 февраля, то есть еще четырнадцать дней. К тому времени я, может быть, и доберусь до судоходных трасс, где для меня забрезжит слабая надежда на спасение. Организм мой будет уже значительно обезвожен. Язык сначала распухнет, а потом почернеет. Глаза глубоко западут, и сквозь горячечный бред я уже буду слышать поступь близкой смерти.

Целая вечность отделяет один тихий щелчок секундной стрелки от другого. Напоминаю себе, что время вовсе не стоит на месте. Под несуетное тикание стрелок секунды накапливаются, подобно фишкам в покерной ставке. Секунды сложатся в минуты, минуты — в часы, часы — в дни. Время пройдет. И когда-нибудь, сколько-то месяцев спустя, я смогу спокойно взглянуть на пережитый ад из будущего, как зритель из удобного кресла... Смогу, пожалуй, если повезет.

Охваченный пароксизмом отчаяния, я чуть не плачу, но сурово себя одергиваю. Не распускайся. Подави рыдания. Ты не можешь позволить себе роскошь тратить бесценную влагу на слезы, приятель. Я закусываю губы, закрываю глаза и без слез плачу в душе. Выжить! Сейчас самое главное — выжить! Нужно сосредоточиться на этом. Подо мной толща пустынных океанских вод в две мили глубиной. Там не видно никаких признаков жизни, так что на поживу рассчитывать не приходится. Волнение на поверхности слишком велико, чтобы можно было воспользоваться солнечным опреснителем и добыть немного пресной воды. Моя единственная надежда сегодня — это попасться кому-нибудь на глаза.

Сигнальная вешка режет морские струи в кильватере. Ее яркий флажок взлетает на вершину волны всякий раз, как плот ныряет в ложбину. Это должно сделать меня более заметным для проходящих судов. Если «Наполеон Соло» еще не ушел на дно океана, то вероятность того что кто-нибудь наткнется на след моего крушения, возрастает вдвое. Разумеется, всего этого очень мало, но ничего большего у меня нет. «Лучше уж волноваться по пустякам, чем вообще не волноваться»,— эхом разносится в моей голове. Что-то мои шутки звучат не слишком смешно. Я больше не улыбаюсь, но насмешничаю по любому поводу, чтобы разрядить томительное напряжение.

Дел у меня почти никаких, поэтому единственное занятие — это наблюдать и мечтать. Вся моя жизнь проплывает передо мной в мельчайших подробностях, как будто кадры надоевшего третьеразрядного фильма. Пробую переключить свои мысли на размышления о том, что я буду делать, если мне посчастливится спастись. Я буду уделять больше времени родителям и друзьям и буду оказывать им знаки внимания и любви. Грезы о великолепном будущем, о возвращении домой, проекты новых яхт и спасательных плотов и мечты об огромных порциях всевозможных кушаний немного смягчают душевную боль. Но довольно! Будущее от тебя далеко. А сейчас ты еще в чистилище. Не обольщайся мнимыми или обманчивыми надеждами. Подумай лучше о том, как бы выжить!

Но меня так и тянет еще помечтать. Это мое единственное утешение. Мало-помалу я перестаю терзаться мыслями о прошлых неудачах и начинаю убеждаться, что кое-чему научился и что нажитого опыта, пожалуй, хватит даже на то, чтобы с честью выйти из этого выпавшего на мою долю испытания. Если я выдюжу сейчас, значит, потом сумею прожить более достойную жизнь! И даже если мне не суждено встретить свой тридцать первый день рождения, то, может быть, я смогу не впустую провести остаток своих дней. Пусть я умру, но кто-нибудь найдет на плоту мои записки, и содержащиеся в них сведения окажутся полезными для других людей, особенно для тех, кто ходит в море и рискует однажды очутиться в сходном положении. Это последнее, чем я могу еще послужить. Мечты, идеи и планы не только помогают отвлечься от настоящего — они дают мне цель, ради которой стоит побороться.

8 февраля, день четвертый

УТРОМ 8 ФЕВРАЛЯ ШТОРМ НАЧИНАЕТ СТИХАТЬ. Море все еще гонит вздымающиеся волны, и некоторые из них возвышаются футов на пятнадцать или даже больше. Но пенистые буруны с них исчезли, и они не так часто обрушиваются на мой плот, как раньше. Окидываю взглядом простирающуюся вокруг водную пустыню. В ней нет ни оазисов, ни источников, ни тенистых пальм. Как и в настоящей пустыне, жизнь в ней есть, но за долгие тысячелетия эволюции она приспособилась к отсутствию пресной воды.

Мимо меня, двигаясь к северу, проплывает клочок саргассовой водоросли. Саргассы, эти океанские перекати-поле, не имеют корней и свободно дрейфуют по морским волнам. Огромное Саргассово море находится на северо-западе, и, как гласит легенда, там ветшают остовы бесчисленных кораблей, навсегда увязших в густых водорослях. Но здесь их очень мало. Жаль, с их помощью можно было бы определить свою скорость.

Массы воды в Мировом океане находятся в постоянном движении. В его толще тоже гуляют ветры — точно так же, как в атмосфере. Через каньоны и перевалы поднимающихся со дна морских горных хребтов проносятся подводные ураганы и штормы. А дующие над океаном ветры порождают на его поверхности мощные течения, общая схема которых соответствует направлению господствующих ветров. В некоторых районах океана такие поверхностные течения едва заметны, вода там практически неподвижна. В других они мчатся, как автомобили по шоссе. К числу этих больших океанских дорог принадлежит Гольфстрим, а также Агульясово, Гумбольдтово. Южное Экваториальное, Индийское муссонное и Лабрадорское течения. Скорость некоторых достигает 50 миль в сутки. Северное Экваториальное течение, в чьем русле находится сейчас мой плот, движется не так споро, покрывая всего от 6 до 12 миль в сутки. Подгоняемое пассатом, оно медленно, но безостановочно стремит свои воды к островам Карибского моря.

Благодаря ветру на этой дороге я могу занять скоростную полосу, обгоняя движение водного потока. От карты Индийского океана особого проку мне здесь нет, поэтому я отрываю от нее небольшие кусочки и, слегка намочив чтобы бумагу не сдуло ветром, бросаю их в воду. Затем я слежу, как они плывут по воде, понемногу отставая от плота. Засекаю время, за которое они достигают сигнальной вешки. Расстояние до нее составляет 70 футов, что равняется 1/90 морской мили. Этот мой грубый лаг показывает, что за день я прохожу относительно воды всего лишь восемь миль. С учетом течения получается в среднем 17 миль ежедневно. А значит, на то, чтобы достичь судоходной трассы, мне понадобятся еще двадцать два дня. Долго, слишком долго! Нужно принимать меры.

Подтягиваю к борту плавучий якорь, раскрытый купол которого пульсирует, словно медуза, стараясь увлечь за собой весь океан. Удостоверившись, что он готов к незамедлительной повторной постановке, чуть только волнение на море начнет угрожать мне опрокидыванием, я откладываю его пока в сторону. Плот тут же убыстряет ход, безропотно подчиняясь напору легонького подталкивающего его ветра. Скорость возрастает до 25—30 миль в сутки. Конечно, с такой скоростью мне еще плыть и плыть, но все-таки я чувствую прилив оптимизма. Задача становится разрешимой — хотя бы теоретически.

Делаю ножом насечки на литровой фляге из прозрачного пластика и устанавливаю себе водный рацион: полпинты воды в день. Выпивать по одному-единственному глотку примерно каждые шесть часов — это жестокое, но необходимое требование. Я решаю ни в коем случае не пить морскую воду. Дугал Робертсон и большинство экспертов по выживанию в экстремальных условиях предупреждают, что это очень опасно. Морская вода может доставить временное облегчение, но при выведении с мочой натрия, содержащегося в ней в значительных концентрациях, ткани организма теряют воды гораздо больше, чем было выпито, и живое тело очень скоро превращается в иссохший труп.

плавучий якорь

Пульсирующий в воде плавучий якорь напоминает медузу и тащит за собою океан. Он сделан из квадратного куска ткани и присоединяется к плоту с помощью стропок, вертлюга и длинного буксирного конца. Фактически он представляет собой водный парашют, который действует горизонтально. Благодаря ему возрастает устойчивость плота под ударами волн. Однако он же сильно замедляет мое продвижение.

Пробую запустить в эксплуатацию первый из имеющихся у меня солнечных опреснителей. Он представляет собой надувной баллон, внутри которого морская вода, как предполагается, будет испаряться. В тропических широтах при безветренной и солнечной погоде он должен производить ежедневно по две пинты пресной воды. При минимально возможном уровне потребления такого количества воды должно хватить на один-два дня. Надув баллон, я в соответствии с инструкцией опускаю его в море рядом с плотом. Опреснитель дрейфует примерно с такой же скоростью, время от времени утыкаясь в резиновый борт. Иногда он выпрыгивает вперед, подхваченный пробегающей под нами волной, и рывком останавливается, когда привязанный к нему конец натягивается как струна. По прошествии нескольких минут он вдруг спускает и, сколько я не пытаюсь его надуть, никак не хочет удерживать воздух, хотя я не нахожу в нем ни одного отверстия. В результате настроение мое резко падает.

Достаю второй опреснитель. Он не выпускает воздух. Во мне снова начинает теплиться надежда. За час работы в его водосборнике накапливается почти восемь унций воды. Все во мне ликует! Я могу пополнить свой водный запас! Поднимаю пластиковый мешочек на плот и делаю глоток на пробу. Соленая! Ах ты, проклятая соль! С теми шестью пинтами воды, которые у меня еще остаются, я продержусь самое большее еще шестнадцать дней.

Приваливаюсь к наветренному борту плота, и его навес прикрывает меня от палящих солнечных лучей.

Мысли мои вновь обращаются к «Соло», к той страшной ночи. Я вспоминаю удар, грохот, треск ломающегося дерева, бурление ворвавшейся в пролом воды. Как на яву я слышу эти звуки и вся сцена оживает у меня перед глазами; я чувствую, как бурные волны накрывают меня с головой. Прочь отсюда, твой корабль идет на дно... на дно! Призрак былого отчаяния и горечь утраты заволакивают мои глаза туманом. Что случилось с тобой «Соло»? Не слишком ли хрупким я сделал тебя, дитя мое? Наткнулся ли ты на плавающее бревно или же какой-нибудь грузовой контейнер нанес тебе смертельную рану? И все же вряд ли мой маленький быстроходный кораблик наскочил на какой-то случайный предмет, носившийся по волнам. Удар, погубивший «Соло», пришелся сбоку, не спереди. После остановки яхты я был на палубе спустя всего несколько секунд. Любой плавающий предмет, достаточно крупный для того, чтобы причинить подобные повреждения, я бы заметил. Мы столкнулись, должно быть, с чем-то большим и быстро движущимся. Ни одного судна не было видно окрест в ту минуту. То было порождение моря.

Что-то большое. Может быть, кит. Несколько лет тому назад, отправившись на 35-футовом тримаране к Бермудам, я наехал в Гольфстриме на 40-футового кашалота. Владелец судна сказал, что у негр это уже вторая такая встреча в текущем сезоне. Но в тот раз мы удачно отделались. Один из корпусов гулко шлепнул гиганта по спине, но ни кашалот, ни яхта серьезно не пострадали. А вот суда Робертсона и Бэйли были потоплены именно китами. Во время ночной кормежки, когда крупный планктон всплывает к самой поверхности, океанский исполин мог не приметить моего «Соло», скользящего совершенно бесшумно среди рокочущих волн. Среднему киту, весящему примерно 35 тонн и плывущему со скоростью 10 узлов, ничего не стоило пробить громадную дыру в борту моей яхты, причем такое столкновение даже не отвлекло бы кита от его занятия.

СОЛО

Что случилось с тобой, «Соло»? То было порождение моря. Может быть, кит.

За свою жизнь я видел их множество—игривых 4 дельфинов, любопытных гринд, огромных финвалов, могучих кашалотов. Обычно они возникают из океанской пучины совершенно неожиданно. Внезапно перед тобой появляется поднявшаяся из глубины гигантская туша, и в такие мгновения в моей душе рождается какое-то особенное чувство. Это не страх — скорее оно сродни тому, что испытываешь, встретившись с другом, которого не надеялся больше когда-либо увидеть: он чудом появился и в следующий миг может навек исчезнуть. В какое бы время суток эти массивные духи пучины не всплыли из таинственной бездны, я ощущаю в воздухе электрические токи, какую-то интеллектуальную и эмоциональную ауру. В таких мимолетных встречах мне открывается все величие бытия этого друга и величие его духа.

Мне не нравится охота на китов; хотя, с другой стороны, я часто задумываюсь и над тем, что ведь чудесное «равновесие природы» в сущности сводится к тому, что всяк смотрит, как бы кого съесть. В известной степени я завидую эскимосам и жителям Азорских островов, выходящим на китовую охоту на маленьких лодках и с ручными гарпунами. Они должны сближаться на опасное расстояние со своей жертвой; а когда ни преследователь, ни преследуемый не имеют преимущества, между ними возникает своеобразное взаимопонимание и чувство братской близости.

Я опускаю взгляд на висящую у меня на шее пластинку из китового уса. Что она означает? В моих жилах течет немного крови индейцев племени чероки. На память мне приходят обычаи далеких предков, всегда носивших при себе амулеты, олицетворяющие их связь с дикими собратьями: орлиные перья, медвежьи когти. Разве не пристало мне носить именно этот знак как напоминание о великих духах океана? Случайное ли это совпадение — мое чувство родства с китами, это украшение на моей шее, изготовленное из мертвого тела кита, и то испытание, которое я от кита должен был претерпеть? Или здесь кроется нечто более глубокое... Нет. Я не верю в это. Из бесконечного числа событий, происходящих на Земле каждую секунду, многие, наверное, сопровождаются странными обстоятельствами. Но для поддержания жизни требуется не только телесная пища. Душа просит осмысленности, а наши сказки помогают осмыслить события. И я нахожу самое невероятное и удивительное толкование. Это странное совпадение, чудо. Мне нужна сказка о чуде. Одарит ли меня легендой эта глава моей жизни? Действительно ли кит — мой тотем, мой собрат в зверином обличье? А все происходящее — не есть ли это проба моего тотема на прочность, испытание кита внутри меня?

Осталось шесть пинт, воды. Хватит ли этого еще на шестнадцать дней? Возможно, мне удастся собрать немного дождевой влаги. Мне бы только протянуть дней двадцать. Ну что ж, покуда плот мой цел и держится на плаву, у меня есть шанс.

Внезапно поверхность моря прямо перед самым плотом вспарывает плавник. Бросаюсь к распахнутому входу, нашаривая одно из весел, чтобы отогнать непрошенную гостью. Внизу подо мной изящно скользит холодная голубоватая тень. Без малейшего напряжения она обгоняет плот. Полускрытая набежавшей волной тень делает рывок и исчезает из виду. Успеваю оценить размеры этой небольшой океанской торпеды: в ней около четырех футов. Боковым зрением замечаю, что вниз по склону следующей волны мчится еще один плавник. Рассекая волны по диагонали, он подрезает нос моему плоту. Это не акула. Это совсем другая рыбина. Да, это рыба! Какая чудная, нежная, голубая рыбка! Это пища—так много пиши!

Торопливо роюсь в мешке с аварийным снаряжением, откапывая подводное ружье и стрелу для него. Но, постой-ка... а вдруг это окажется сильная рыбина? Подвернувшимся под руку штертом я быстро привязываю ружье за рукоять к плоту. В животе у меня поднимается голодное урчание. Еще бы — ведь за четыре дня я съел всего один фунт еды. От возбуждения я весь дрожу.

Необходимо следить за волнами. Когда я располагаюсь, как сейчас, на подветренной стороне плота, какой-нибудь несколько более крутой водяной вал может легко нас опрокинуть. Временами мне приходится отпрыгивать к противоположному борту и цепляться там за леер, пока не утихнет клокотание пены под днищем. А между делом я высматриваю дорад. Они имеют длину три-четыре фута и весят, по-видимому, фунтов двадцать—тридцать. Это сильные рыбы, и с ними не так легко справиться. На Канарских островах я слышал от одного яхтсмена рассказ о том, как дорада в щепки разнесла кокпит его яхты, причем не устояла даже привинченная болтами штурвальная колонка. Вдоль всей аквамариновой спины дорады тянется сплошной плавник, доходящий до яркого, сверкающего желтыми перьями хвоста. Эти золотые хвосты видны издалека, когда рыбы, глиссируя по волновым склонам, прочерчивают поверхность воды стремительными блестками. Дорады славятся как проворные, сильные, красивые рыбы и, кроме того, как большое лакомство.

Я никогда раньше не ловил и даже не встречал этих Рыб в океане. Видно, что для них море не таит угрозы. Здесь их дом, где они привольно резвятся. Несколько дорад снуют невдалеке на расстоянии приблизительно шести футов, как раз за пределами досягаемости. Но, движимые любопытством, они то и дело подплывают поближе. Поверхностное преломление мешает мне хорошенько прицелиться, а раскачивающийся плот — скверная платформа для точной стрельбы. Делаю несколько попыток, но все мимо. Солнце садится, а голод мой так и остался неутоленным.

И еще два дня проходят, полные солнца, ветра, морских волн и дорад. Они выпрыгивают из воды и, прочертив в воздухе десятифутовую дугу, шлепаются на бок, напоминая резвящихся упитанных китят. При виде этих сцен у меня определенно потекли бы слюнки, не будь у меня во рту вместо слюны какая-то клейкая масса. «Плывите сюда, красавицы,— воркующим голосом уговариваю я их.— Сюда, поближе, плывите!» Но когда они подплывают, я стреляю и снова промахиваюсь.

Снова и снова меня одолевают фантазии на тему еды и питья, и воображение мое упорно возвращается к «Наполеону Соло», ко всем тем фунтам фруктов, орехов, овощей, к галлонам воды, оставшимся под его палубой. Я представляю себе, как открываю рундуки и достаю из них свои продовольственные припасы. Я задним числом прикидываю, как можно было бы спасти яхту, переместить груз, сбросить балласт, поставить ее на ровный киль посреди океана и продолжить свой путь. Что если бы нас не оторвало друг от друга и не разбросало в разные стороны? Что если бы мы не покинули Канары? Что если... Но довольно! «Соло» больше нет. Думай о настоящем, о том, как сейчас выжить.

Еще раз надуваю и выставляю на солнце один из солнечных опреснителей. Когда он, перегоняя плот, уплывает вперед, водосборник волочится за ним по самой поверхности. При таком его положении опресненная вода в него не перетекает. Поэтому мне приходится то и дело сливать из опреснителя воду крошечными порциями. За целый день у меня набирается полпинты. Море неустанно футболит мой бедный опреснитель, и в конце концов от него отрываются ушки, держащие его круговую стропку, к которой привязан соединяющий его с плотом штертик. Нередко очередную жалкую порцию воды приходится выливать обратно в море, потому что она оказывается соленой. Жажда, сжигающая мое тело, становится все сильнее. Я сейчас, кажется, все отдал бы за возможность хорошенько напиться, но не могу себе позволить больше одного глотка. Оставшихся пяти пинт мне должно хватить дней на пятнадцать, если только сумею наловить рыбы; питаясь свежей рыбой, я пополню запас жидкости в своем организме. Иначе я продержусь не больше десяти дней.

По крайней мере хозяйство мое стало просыхать, и по ночам я теперь могу заснуть. Во сне я отдыхаю от действительности. Волосы прилипают к резиновой подстилке, нельзя повернуть головы, чтобы не вырвать у себя клок волос, суставы ломит от скрюченного положения, и каждый час я просыпаюсь, опять возвращаясь в свое мрачное заточение.

10 февраля, день шестой

НАСТУПАЕТ 10 ФЕВРАЛЯ, ШЕСТОЙ ДЕНЬ МОЕГО пребывания на плоту. Задувает все еще по-прежнему крепко, и в Атлантике продолжается «тасовка». Этот термин бытует среди яхтсменов для обозначения беспорядочной волновой толчеи, нередко наблюдающейся в Атлантическом океане. Нестройными грядами волны надвигаются на меня то с востока, то с северо-востока, то с юго-востока. Волны обрушиваются на плот с трех сторон, и он отплясывает бесконечный рок-н-ролл. Но зато мы теперь подвигаемся ближе к западу, и курс наш точнее ориентирован на Вест-Индию.

Однако не бывает так, чтобы все шло хорошо. Отлетает одна из заплат, установленных на резиновом днище, и для того, чтобы ее восстановить, я, поколебавшись, пускаю в расход последние остатки ремонтного материала. Я чувствую слабость. Вода из моего опреснителя по количеству соли практически не отличается от морской, и я уговариваю себя, что надо ограничить ежедневное потребление полупинтой из моего аварийного резерва. А красавицы-дорады так и дразнят меня своими ловкими, молниеносными маневрами, в последнюю минуту оказываясь за пределами досягаемости. Но вот одна вдруг проплывает совсем рядом, и я мгновенно жму на спуск. Ружье чуть не выпрыгивает из рук. Попал! Плот судорожно корчится, а потом рыбина срывается и уходит. Серебристая стрела бессильно повисает на конце шнура, Тишком слабая, чтобы проткнуть такую рыбу. Сейчас голод пожирает мой жир, затем он примется за мои мускулы, а потом доберется и до рассудка.

СОЛНЕЧНЫЙ ОПРЕСНИТЕЛЬ

СОЛНЕЧНЫЙ ОПРЕСНИТЕЛЬ

Я использую здесь солнечные опреснители армейского образца. Их больше не выпускают, но по этому же принципу устроены и другие модели. Мои опреснители рассчитаны на максимальную производительность 32 унции пресной воды в день — достаточный запас, чтобы продержаться двое суток. Мне удается в лучшем случае получать 30 унций в день, но гораздо чаще их оказывается не больше 16.

Матерчатое донце (1) пропускает избыточную морскую воду. В мокром состоянии оно становится воздухонепроницаемым и позволяет надуть пластиковый баллон (2). Морская вода наливается в расположенную сверху емкость (3), причем первые полгаллона уходят по перепускной трубке в балластную кольцевую емкость (4). Из приемного стакана (3) соленая вода просачивается внутрь через крохотный клапан. Для его прочистки и регулировки тока соленой воды служит металлическая струна (5). Из клапана вода капает на черный матерчатый вкладыш (6). Он подвешен внутри баллона на петельках (7), которые не допускают его соприкосновения с пластиком, предотвращая тем самым попадание соленой воды со вкладыша на внутреннюю поверхность баллона. После того как черный вкладыш напитывается водой, часть ее испаряется. Эти испарения (волнистые стрелки) собираются изнутри на стенках баллона в виде маленьких капель пресной воды (8). Со стенок они скатываются вниз, в поддон (9), а оттуда по водоотводной трубке (10) перетекают в водосборный мешочек (11). В трубку вставлено устройство, позволяющее периодически снимать мешочек и выливать воду. Для устойчивости он утяжелен кусочком свинца снизу. В средней своей части опреснитель окружен юбкой и стройкой (12). Хотя он и предназначен для эксплуатации на плаву, мне приходится эксплуатировать свой агрегат на борту плота.

Перегнувшись через борт, вглядываюсь в морскую глубину. Там не видно ни рыб, ни водорослей, одна лишь голубая пустота. Неужели я упустил свой единственный шанс добыть пищу? Неужели они все ушли? Внезапно сбоку в 40 ярдах от меня возникает незнакомый силуэт, с невероятной скоростью скользящий к плоту. Десятифутовое бежевое тело с характерной широкой молотообразной головой — тут все ясно с первого взгляда. Акула-людоед. Не видно разрезающего воду спинного плавника. Это длинное глянцевитое туловище мчится вперед без малейшего видимого усилия. Сердце мое стучит как сумасшедшее. Я покрепче сжимаю свое оружие. Если сейчас выстрелить, стрела будет потеряна. Не отрываясь, слежу за стремительным приближением плывущей у самой поверхности акулы. Сделав крутой вираж, она возвращается, увеличивая скорость. Как будто разгоняемая центробежной силой, она описывает круг около плота. Во рту у меня пересыхает, руки трясутся, по коже струйками сбегает холодный пот. Завершив полный круг, хищница отворачивает к ветру и, растаяв в голубизне океана, исчезает так же стремительно, как и появилась. Эта картина навечно сохранится в моей памяти. Часто ли они станут наведываться ко мне? Никогда в жизни я не решусь искупаться с плота.

Я задумываюсь о Боге. Верю ли я в Него? Для меня неприемлем образ некоего супергуманоида, но я верю в таинственную и духовную сущность бытия, природы, Вселенной. Эта сущность для меня непостижима. Я могу только гадать о ней и надеяться, что тоже являюсь ее частью.

А будущее становится все проблематичнее. Дугообразный спасательный круг грозит протереть камеры плота. Чтобы поддержать должное давление воздуха, приходится их подкачивать уже четыре раза в день. Дополнительный износ резины может означать катастрофу. Решаю найти нагруднику иное употребление: пусть лучше послужит мне в качестве средства «бутылочной почты», с которой я мог бы отправить какое-нибудь послание. Разрезаю его, засыпав весь плот пенополистироловой крошкой, упаковываю свои отчаянные письма в пластиковые мешки и с помощью липкой ленты прикрепляю их к непотопляемым блокам. «Положение скверное, виды на будущее и того хуже... примерные координаты... направление и скорость дрейфа... прошу сообщить и передать мой последний привет...» Размахнувшись, забрасываю их подальше в океан и наблюдаю за тем, как они, крутясь на волнах, уплывают к югу. Может быть, кто-то их увидит. Если «Соло» еще жив, то после меня останутся четыре вещественных свидетельства, что-то, может быть, потом и найдется.

15 февраля, день одиннадцатый

ВОТ УЖЕ И ОДИННАДЦАТЫЕ СУТКИ ПЛАВАНИЯ на плоту. Каждый мой день здесь переполнен бесконечным отчаянием. Я часами обдумываю свои шансы на спасение, оценивая остаток своих сил и высчитывая, сколько же еще миль отделяет меня от трассы. Состояние плота в целом неплохое, хотя всякий раз, когда поблизости надламывается гребень волны, морская вода проникает внутрь сквозь смотровое окно. Однажды ночью мы с грохотом сваливаемся с обрыва крутого океанского вала и несколько секунд барахтаемся в кипящей пене, как будто угодили в настоящий водопад. А прошлой ночью мы опять едва не перевернулись. Все мое имущество промокло насквозь. Но сегодня море гладкое и пышет жаром, как сковородка. Солнечные лучи накаляют эту огромную плоскость, и мое отсыревшее хозяйство начинает просыхать. Солнце и штиль пришлись как нельзя кстати.

Струпья на мокрой коже не успевают заживать. Солнце их, наверное, залечит. Большинство нарывов, вызванных раздражением от морской воды, исчезло. В животе моем царит великая пустота, и голодные спазмы непрерывно сжимают мне желудок. Каждую ночь меня посещают одни и те же сны. В голове кружатся наполненные разными сортами мороженого вафельные стаканчики, украшенные сверху шоколадными трюфелями. Прошлой ночью я совсем уж было откусил кусочек намазанного маслом горячего пшеничного бисквита, но кто-то выхватил лакомство прямо у меня из-под носа, и, оставшись ни с чем, я проснулся. А сколько часов провел я в эти дни на борту своего «Соло», подбирая там сушеные фрукты, фруктовые соки, орехи! Голод — это злое наваждение, от которого нет спасения. Это он насылает на меня все эти видения, усугубляющие мои муки. Заглядываю в свои запасы. Банка с консервированными бобами вздулась. Опасаясь ботулизма, я не рискую их съесть. А вдруг они все-таки не испортились? Ну-ка, быстрее, за борт их! Ну же! Скорее, я тебе говорю! С мерзким всплеском банка плюхается в океан. В итоге у меня остаются две капустные кочерыжки и пластиковый пакет с подмокшим, забродившим изюмом. Осклизлые кочерыжки горчат, но я все равно съедаю их без остатка.

Возле меня появляются рыбы какого-то нового вида, поменьше. Длиной около 12 дюймов, с крошечными, плотно сжатыми круглыми ротиками и маленькими плавничками на спине и на брюшке, которыми они машут, словно ручками. Вращая своими большими круглыми глазами, они кидаются под мой плот и своими крепкими челюстями клюют его в днище. Они, что же, пытаются его есть? Должно быть, это толстокожие спинороги. Их сородичи, обитающие среди рифов, питаются кораллами и почитаются ядовитыми, но люди, пережившие кораблекрушение, нередко употребляли в пищу спинорогов пелагической разновидности без особого ущерба для своего здоровья. Ладно, для моего стола сгодится любое блюдо, лишь бы как-то унять сосущее чувство голода в желудке; иначе в скором времени я могу сойти с ума, начну есть бумагу и пить морскую воду.

Находясь в открытом море, я часто замечал за собой некоторую шизоидность, хотя до дисфункций дело не доходило. Я наблюдаю расщепление собственной личности на три составные части: физическую, эмоциональную и рациональную. Мореплаватели-одиночки часто разговаривают сами с собой, спрашивают у себя совета, как лучше поступить в том или ином случае. Вы пытаетесь поставить себя на место другого человека, чтобы убедить самого себя в необходимости какого-то действия. Когда я попадаю в опасную ситуацию или получаю телесную травму, мое эмоциональное «я» испытывает страх, а физическое «я» ощущает боль. Чтобы совладать со страхом и болью, я инстинктивно полагаюсь на свое рациональное «я». Чем дольше продолжается мое путешествие, тем сильнее проявляется эта тенденция. Нити, связующие главенствующее рациональное начало моего «я» с перепуганным эмоциональным и ранимым физическим компонентами моей личности, туго натянуты. Занявшее командную позицию рациональное «я» использует надежду, мечты и циничные шутки, чтобы уменьшить внутреннее напряжение в подчиненных ему частях.

Записываю в своем бортжурнале: «Дорады держатся поблизости, прекрасные, манящие. Прошу одну из них выйти за меня замуж. Но куда там, ее родители и слышать об этом не хотят. Я, видите ли, для них недостаточно блестящий и яркий. Вы только представьте, и здесь чванство! Однако они указывают также и на то, что у меня нет особых перспектив. А это уже вполне серьезное возражение».

Вид резвящейся рыбы усиливает боль в пустом животе. Любая рыбалка, которую я затеваю, неизменно кончается провалом. Однажды мне удалось загарпунить спинорога, но он сорвался с моей стрелы. Я изобретаю невиданную наживку: связываю вместе несколько крючков, насаживаю на них кусочек белой нейлоновой тесьмы, клочок алюминиевой фольги и, наконец, ломтик драгоценного лакомства — солонины. Одна дорада кидается на нее и тут же без труда перекусывает толстый белый линь. Впоследствии отличить эту рыбину от других становится очень легко благодаря длинному обрывку веревки, свисающему у нее изо рта. Да, ловить такую рыбку на крючок без проволочного поводка явно невозможно, а проволоки у меня нет; так что полагаться мне приходится только на подводное ружье.

И вот в один долгожданный момент вожделенная цель оказывается на мушке и выпущенная стрела точно поражает ее. Дорада взрывается яростным сопротивлением и отчаянно бьется. Я нащупываю в воде стрелу и, стараясь не задеть кончиком плот, подтягиваю рыбину к борту. Но едва я втаскиваю ее на край, как эта фурия, содрогнувшись в последней конвульсии, все же ускользает от меня. Может быть, я как-нибудь проживу еще дней двадцать без пищи.

Если голод—это злое наваждение, то жажда—это сущее проклятье. Эта неотступная, пронзительная жажда приковывает мой взгляд к неспешно ползущей стрелке часов. Провожая каждую прошедшую минуту, я томлюсь в ожидании следующего глотка. В первые девять дней я позволял себе выпить только по одной чашке воды. Днем температура держится выше 30 °С, а от глотка до глотка часы тянутся бесконечно. Чтобы не перегреваться и как-то ослабить потоотделение, я обливаюсь морской водой. Сухой ветер обжигает мне губы. В один из вечеров начинает сеять мелкий дождик, больше похожий на влажную дымку, но скоро перестает. Ветры в эти края приходят длинным и кружным маршрутом из Америки. Сначала они движутся в северо-восточном направлении, пока не достигнут Европы. Потом они скатываются к югу, сбрасывая по пути принесенный с собой груз дождя. Когда же они оказываются в тропических широтах, то поворачивают обратно на запад, и большая часть влаги из них при этом, как правило, уже выжата. Иногда текущий над океаном воздух так же сух, как пустыня Сахара, над которой он недавно пролетал. И пока ветер вновь не напитается испарениями морской поверхности — а этого можно ожидать дальше к западу,—дожди будут посещать меня крайне редко.

Спускает истерзанный волнами второй солнечный опреснитель. Он так и не заработал как положено. Что же с ними неладно? Соображаю, как можно устроить «бортовой» опреснитель. Для этой цели надо приспособить пластмассовый ящик из своей канцелярии, поместив в него несколько банок. Если добиться испарения воды из банок, то водяной, пар мог бы конденсироваться на каком-нибудь импровизированном тенте, накрывающем ящик, и оттуда стекать на его дно. Чтобы обеспечить более интенсивный нагрев и увеличить испаряющую поверхность, решаю натолкать в банки смятую черную ткань от негодного опреснителя. Если вскрыть один из этих злополучных агрегатов, то, вероятно, можно будет определить, в чем заключается причина их скверной работы. Конечно, я лишусь при этом одного опреснителя, но от него так и так мало прока. Поэтому я решительно берусь за нож и вспарываю безвольно обмякший шар. Выясняется, что загрязняющая конденсат соленая вода попадает в него с пропитанного ею черного пористого вкладыша, который при снижении давления воздуха в баллоне касается его пластиковых стенок. Кроме того, бесконечные сотрясения, испытываемые плавающим по взволнованному морю опреснителем, вызывают разбрызгивание соленой воды со вкладыша, опять же попадающей в скопившийся дистиллят. Выходит, что здесь не одна, а целая пачка проблем, но решение требуется найти для всех. Необходимо как-то заткнуть все дыры в пластиковых боках опреснителей и стабилизировать их положение.

Мой бортовой опреснитель оказался никуда не годным. Испарение в нем происходит недостаточно активно, а вентиляция внутреннего объема слишком сильна для того, чтобы влага конденсировалась на крышке ящика. Но зато мне удается заставить работать последний из «фирменных» опреснителей, плотно привязав его к плоту так, чтобы его не колотило волнами; однако здесь он сильно трется. А почему бы не попытаться запустить его прямо на борту? Вытаскиваю его из воды и укрепляю на верхней камере корпуса плота. Баллон немного сникает, но форму не теряет, и вкладыш не касается пластиковых стенок. Отведение дистиллята тоже значительно улучшается, потому что водосборный мешочек теперь уже не валится набок, а висит почти вертикально. Прямо на моих глазах внутри баллона появляются чистые, прозрачные капли опресненной воды, которые стекают в водосборник. Ура! Эта штука действует! А у меня еще три пинты в резерве... может быть, скоро их будет больше! Спустя одиннадцать дней во мне с новой силой разгорается надежда. Покуда не развалится плот и будет работать опреснитель, я смело могу рассчитывать еще на двадцать дней. Вот только плот... Пожалуйста, не надо акул! Меня беспокоят не только плотные ряды острых акульих зубов. Шкура этих созданий напоминает грубый наждак; они способны погубить мой плот, просто потеревшись об него боками.

Раскидываюсь на спине под целительными лучами солнца. Уж чего-чего, а времени для размышлений у меня навалом. Дорады и спинороги тычутся носами в пнище плота. По-видимому, там, внизу, уютно обосновалась колония морских уточек. Спинороги ими кормятся, но вот что привлекает дорад, я себе не представляю. Обычно они принимаются за меня по вечерам, где-то в сумерках, ощутимо постукивая по выпуклостям прогнувшегося подо мной или моим снаряжением пола. Они ведут себя, словно собачки, которые тычутся мордами в руку хозяина выпрашивая кусочек мяса, приглашая с ними поиграть или требуя, чтобы их ласково почесали за ухом. Я их так и зову — мои собачонки или собачьи мордашки. Спинорогов я именую дворецкими за их важный вид, напоминающий о крахмальном воротничке.

Море лежит плоское как блин. В небе, словно приклеенные, недвижно зависли облака. Солнце палит нещадно, поджаривая мое иссушенное тело. Действующий опреснитель вполне способен снабдить меня как раз таким запасом питьевой воды, который нужен, чтобы преодолеть три сотни миль, оставшиеся до трассы активного судоходства. Ветер сменил направление. Мне почему-то кажется, что трасса перестала приближаться и между нами и ею простираются все те же самые триста миль. А когда меня одолевает дремота, моя возбужденная фантазия переносит меня из океана то на палубу судна, то на прохладную зеленую травку у пруда возле дома моих родителей.

бортовой солнечный опреснитель

Я пытаюсь сделать себе бортовой солнечный опреснитель. Справа показан общий вид этого устройства, а слева — его вид в разрезе. В пластмассовый ящик (А) помещены три пустые банки от консервированной воды. В каждую из них я вкладываю куски черной ткани от вкладыша из разорванного опреснителя. Эта ткань хорошо поглощает солнечное тепло и испаряет соленую воду (В). Испарения будут подниматься вверх, конденсироваться на пластике (С, D) и собираться на дне ящика, снаружи консервных банок. Но эксперимент этот, к моему огорчению, завершается неудачей. У меня мало липкой ленты, чтобы тщательно запечатать пластик.

Внезапный толчок выводит меня из оцепенения. Выглядываю за борт. Огромная круглоголовая зверюга, потеревшись об днище своей плоской серой спиной, лениво разворачивается на следующий круг. Невероятно, но дорады и спинороги вовсе не разбегаются от пожаловавшей к нам акулы! Напротив, они сбиваются подле нее плотной стайкой. Наверное, приглашают на чашку чая. «Пожалуйте к нам, голубушка! Отведайте-ка кусочек вот этой большой черной лепешки». Она медленно заходит мне в корму и опять подныривает под днище. Перевернувшись брюхом вверх, кусает один из расположенных снизу балластных карманов, сотрясая весь плот конвульсивными движениями своего десятифутового тела. Какое счастье, что там есть балластные карманы! Иначе эта зверюга прокусила бы днище, хотя надувные камеры при этом еще не пострадали бы, по крайней мере пока. Не пальнуть ли в нее, рискуя потерять стрелу? Акула выплывает из-под плота прямо и опрокидывается передо мной почти у самой поверхности воды. Жму на спуск, и стальная стрела попадает ей в спину. Но это все равно что стрелять по камню. Одно резкое движение, и акула неторопливо уходит. Я долго слежу за ней взглядом, прежде чем свалиться без сил, терзаясь жаждой хуже прежнего.

Раньше я думал, что с приближением акулы все рыбы вокруг бросятся врассыпную, уведомив тем самым об опасности и меня, но теперь уже знаю, что доверять им дозорную службу нельзя. Меня беспокоит укрепленный под нижней камерой газовый баллончик и его шланг, через который плот надувается при сбрасывании на воду. Если этот шланг будет прокушен, не спустит ли и весь плот? Не захочется ли акуле при виде баллончика укусить шланг, на котором он висит? Беспокойство, беспокойство, беспокойство. Озабоченный я ложусь спать, озабоченный пробуждаюсь по утрам. Когда все погружается во тьму, я, засыпая, мечтаю оказаться где-нибудь, где не будет никаких тревог. Как навязчивы стали и как упростились мои желания!

Вдруг плот выпрыгивает из воды и отлетает в сторону, словно неведомый гигант отшвырнул его носком своего ботинка. Шершавая кожа с пронзительным звуком скребет по днищу, и я мгновенно просыпаюсь и подскакиваю. «Не валяйся на днище!» — рявкаю я сам себе, подтягивая пенопластовую подушку и спальник поближе к выходу. Усевшись сверху, я стараюсь поменьше давить своим весом. Держа наготове ружье, всматриваюсь во тьму. Акула сейчас с другой стороны. Надо дождаться, пока она покажется впереди. Вдруг воду прорезал острый плавник, и она вскипела, загоревшись фосфорическим огнем. Плавник огибает мой плот перед следующим нападением. Еще мгновение, и мерцание света в темной глубине показывает мне, что акула уже тут. Я колю с размаху. Раздается всплеск— мимо. А, черт! От всплеска она может разъяриться, и следующая атака будет еще свирепее. Снова плавник режет поверхность, и акула со скрежетом врезается в плот. Снова бью туда, где мерцает свет. Достал! Вода в море точно взрывается, темный плавник вскидывается перед самым моим носом, описывает круг и затем исчезает. Где она? Только гулкие удары моего сердца нарушают тишину. Громко разносится этот звук над тихими черными водами океана, взлетая до самых звезд. Я жду.

Залпом проглотив сразу полпинты воды, я устраиваю свою постель таким образом, чтобы при первом же толчке немедленно вскочить и занять позицию у входа. Лишь несколько часов спустя я проваливаюсь в тяжелый сон.

Два дня я медленно дрейфую под пылающим солнцем. Каждые двадцать четыре часа я перемещаюсь на 14 — 15 миль. Голодные спазмы стискивают все мои внутренности. Во рту горит. Но опреснитель ежедневно производит по двадцать унций пресной воды. Несмотря на то, что от восхода до захода солнца я выпиваю целую пинту, мой водный резерв начинает увеличиваться. Во время штиля видимость улучшается. Если встретится судно, там скорее заметят мой ярко-оранжевый тент. Зато и акулы чаще показываются во время штиля. При такой скорости придется плыть две недели, чтобы добраться до судоходной трассы. Часами я изучаю карту, оценивая минимальное и максимальное время и вычисляя расстояние, отделяющее меня от спасения.

Гулкие удары моего сердца

Гулкие удары моего сердца... разносятся над тихими черными водами океана, взлетая до самых звезд. Я жду.

За тринадцать проведенных в дрейфе дней я съел всего три фунта пищи. Кишечник мой весь завязан узлами, но мучения голода не сводятся к одной только боли. Движения мои становятся замедленными, я намного быстрее утомляюсь. Жира на мне больше не осталось. Мышцы теперь поедают сами себя. Видения разных съедобных вещей действуют на меня, как удары хлыста. Ко всему остальному я остаюсь бесчувственным.

Когда над морем задувает легкий ветерок, с кормы ко мне подплывают несколько спинорогов. Они приближаются к самому борту. В очередной раз поднимаю ружье, прицеливаюсь и стреляю. Стрела пробивает рыбу насквозь, и я тут же выдергиваю свою добычу на борт. Из круглого рыбьего рта раздаются какие-то сдавленные щелчки. Глаза дико вращаются. Но ее жесткое окоченевшее тело способно только размахивать плавничками в знак протеста. Пища! Склонив голову, я нараспев повторяю: «Ах, еда! У меня есть еда!» Из-за усадки обмотанного вокруг нее линя в разделочной доске появился желобок. В этот желоб я и заталкиваю пойманного спинорога, прижимаю его линем и пытаюсь добить ударами ракетницы. Но это все равно что колотить по бетону. Только мощным взмахом ножа мне удается прорвать его бронированную шкуру. Глаза рыбы вспыхивают, плавники неистово трепещут, на горле зияет разрез, и вот, наконец, она мертва. И в эту минуту мои глаза наполняются слезами. Я оплакиваю погибшую рыбу, оплакиваю себя, свое отчаянное положение. Потом начинаю есть ее горькое мясо.

<< Назад  Далее >>


Вернуться: Стивен Каллахен. В дрейфе


Будь на связи

Facebook Delicious StumbleUpon Twitter LinkedIn Reddit

О сайте

Тексты книг о технике туризма, походах, снаряжении, маршрутах, водных путях, горах и пр. Путеводители, карты, туристические справочники и т.д. Активный отдых и туризм за городом и в горах. Cтатьи про снаряжение, путешествия, маршруты.