ГЛАВА XI ЧУЖОЙ КРЮК / часть 2

Настроение было испорчено. И дело не в грубости гида. Это, как говорят, факт его биографии - ему и расстраиваться. Но он и впрямь попал в болевую точку. У меня нет здесь возможности подробно рассматривать положение с альпинистским инвентарем. Повторю лишь то, о чем неоднократно говорилось в нашей спортивной периодике: проблема эта далека от решения. Сейчас нас заставили краснеть, ибо мы и в самом деле не имели горной одежды от дождя.

У подножия стены нас ожидал Роберт Уоллес - двадцатишестилетний профессионал, совершивший с клиентами не один десяток подъемов на эту гору. Роберт занимается некоторыми восходительскими исследованиями. Его волнуют проблемы питания и досуга в горах. У него приветливое лицо и вместе с тем цепкий, пристальный взгляд.

Когда сопровождающий оставил нас одних, Уоллес сказал:

- Я, по правде говоря, не думал, что вы пойдете в такую погоду.

- Мы бы не пошли, - ответил Непомиящий, - но нам сказали... - Толя повторил "глубокомыслие" нашего гида и добавил:-Честно говоря, нас это несколько удивило.

- Удивило? Почему? Вы что, решили, что по нашу сторону земли нет дураков?! По-моему, это племя населяет планету весьма равномерно.

Маршруты к самой вершине Гранд-Тетон несложны - не выше 36 категории трудности. Отдельные участки, правда, могли бы потянуть на 56, но их немного. Ничего достойного описания на подъеме к высшей точке не случилось. Читателя мог бы заинтересовать лишь небольшой, но важный для этого повествования разговор, который вышел у меня на биваке. Но стоит ли давать из-за него малоинтересные подробности?! Мы позорили здесь еще несколько вершин, но с большинством из них не связано сколько-нибудь значительных воспоминаний - лишь отдельные, правда важные, штрихи. Вот почему я решил отступить немного от фактологической правды и собрать их воедино, начинить ими какой-то один маршрут. Мне придется для этого составить группу из людей, которые ходили со мной здесь же, в Тетонском районе, но в разное время. Надеюсь, читатель простит мне это маленькое литературное ухищрение, поскольку я прибегаю к нему ради его же (читателя) пользы - чтобы не нарушить цельность рассказа.

Итак, идет дождь. Кажется, будто начался он в день первого пришествия и кончится разве что со вторым. В такую погоду забываешь, как выглядит солнце. Холодный, всепроникающий ветер пробивает тепловую защиту, пронизывает душу и вызывает в ней печаль по самой себе. Она почему-то зрится синей и сморщенной, как ощипанный заморыш-цыпленок.

Мы несем на себе пуд воды. Карабкаемся по мокрым, скользким камням. Дождь пожирает трение. От него и впрямь - лишь мокрое место. Если оно, трение, где и усилилось, так это между лямками рюкзака и плечами. Господи, до чего ж прекрасен высотный мороз! Зимняя Ушба мне кажется раем. Этот нижний кусок маршрута - до перевала - считается легким, по бумагам - не более "тройки". Но мне припомнился американский анекдот, в котором гангстер утверждает, что ватой можно убить, если в нее завернуть утюг. Природа плевала на нашу восходительскую арифметику и завернула сегодня в легкую вату тяжелый утюг.

Американцам все-таки легче - дождевые анараки спасают наших хозяев. Их пятеро: Роберт Уоллес, наш знакомый по лагерю "Памир-74" Питер Лев и знаменитый первопроходец по западному ребру Эвереста (1963 г.) Вилли Ансоелд с дочерью и сыном.

Идем двойками. Я в связке с Граковичем. Вперед. Онищенко с Бершовьш. На Славе Онищенко лежит еще одна нагрузка: он сдерживает молодость Сережи Бершова. Чемпион Союза по скалолазанию торопится- я потому, что умеет торопиться, и потому, что в эту гнусную погоду душа его тянется к биваку, который ждет нас на перевале, и потому, что при всей осторожности большого мастера все-таки молод и увлекается, забывая порою об опасности, о нехватке трения. Но заматеревший в горах Онищенко тоже чемпион того же ранга - только по альпинизму. И если скалолазание - искусство прохождения стен, то альпинизм к тому еще (а может, прежде всего) искусство человеческого поведения. Слава умеет разговаривать с людьми! Ему без труда удается сдержать Сережико рвение.

Такая же забота отягощает и Вилли Ансоелда. Он то и дело покрикивает на дочь. Семнадцатилетней Нанда-Дэви не то что дождь - ей море по колено. Этот бесе-нок шастает по скалам словно паучок по паутине, И в этом деле всем нам, кроме Сережи, могла бы дать фору. Они с Бершовьш могли бы составить блестящую связку. Наш чемпион был бы в ней первым, хотя преимущество его не так уж разительно.

Наконец перевал. Но главная радость в том, что мы вышли из полосы дождя. Зато ветер здесь достигает почти ураганной силы. Страшно подумать, но нужно ставить палатки.

Даже тонкие стойки с трудом рассекают этот плотный, чуть ли не зримый поток воздуха - вот-вот согнутся, выскочат из гнезда. Полотнища надуваются купе лом. Удержать их стоит большого труда. Кажется, еще немного, и унесут тебя в воздух, как дельтаплан. Каждую палатку приходится ставить всем скопом...

Но все имеет конец. Затянут последний палаточный !:юс. И тут происходит такое, отчего Валя Гракович зеленеет и, распираемый злостью, выдает какую-то заумь:

- Интересно, как она выглядит, эта стерва?

- Какая?

- Природа. Блондинка она или брюнетка? До чего ж охота ей плюнуть в рожу! - шипит он.

Я - да и вся компания - разделяю Валины чувства: лишь только мы завязали последний узел, ветер утих - резко, внезапно, будто вышел весь воздух, - на западе в клиновидную дыру меж двумя вершинами вывалилось большое хохочущее солнце.

Питер Лев притащил вязанку дров, заброшенную сюда еще кем-то до нас, и мы развели костер.

В ожидании ужина Вилли Ансоелд взялся отчитывать Дэви. Он это делал мягко, деликатно, с оттенками нежности в голосе.

- Ты слишком легкомысленна, Дэви, - говорит он, - за такое легкомыслие в горах платят жизнью!

Дэви обнимает отца, прижимается щекой к его овальной густой с проседью бороде и... обвиняет его в трусости. Глядя на нее, думаю: пересек океан, чтобы снова увидеть привычный тип русской девушки. Светловолосая, крупная, с молочным цветом лица и здоровым румянцем во всю щеку, она походила на тех наших сельских красавиц, ядреный вид которых ничуть не лишает их нежности.

- Ты не должна называть меня трусом по трем причинам, - шутливо отвечает ей Вилли. - Во-первых, потому, что я твой отец. Во-вторых, потому, что я почтенный профессор философии. И с твоей стороны непочтительно так говорить. В-третьих, я покоритель Эвереста. Разве я могу быть трусом?! Вот знак моей храбрости. - Профессор снял ботинок, показал стопу без

пальцев и, обращаясь к нам, уже всерьез добавил: - 63-й год, Эверест!

Гракович, загадочно улыбнувшись, посмотрел на меня. Я понял его, снял ботинок и показал свою беспалую ногу.

- О! - удивился Ансоелд. - Значит, и ты из клана беспалых?! Где?

- Пик Коммунизма, 72-й год.

- Этот ваш пик, видимо, серьезная гора!

- Вполне. Шутить не приходится.

- Слушай, Дэви, поедем в Россию, сходим на этот нашумевший пик?

- С радостью, папа. Но сначала мы должны побывать на моей горе.

- Знаете, - говорит Вилли - почему ее зовут Нан-да-Дэви?

- Догадываемся, - глядя куда-то в небо, с усмешкой произносит Валентин. - Сумасшедший папа назвал свою дочь в честь Гималайской вершины Нанда-Дэви. Черт меня дернул связаться с этими шизоидными альпинистами!

- О! Надо посмотреть на эту вершину, чтобы понять меня. Красота и величие... Но это не главное. Я никогда не видел более таинственной горы, более недоступной осознанию, проникновению в ее сущность. Поистине вещь в себе! Как юная дева, мечтательна, поэтична. И вместе с тем открыта, обнажена, словно женщина в "мини". И чем больше обнажена, тем недоступней смысл тайны, в которую хочешь проникнуть. Нужно покорить ее, чтобы возникла хотя бы иллюзия проникновения в ее глубину...

- Это хорошо сказано! - перебил Гракович. - Я всегда думал: горы манят нас потому, что они единственная вещь в себе, которая хоть частично позволяет проникнуть в свое нутро.

- Точно, - вмешиваюсь я. - Природа создала

кролика, чтобы делать из него зимние шапки, а горы - чтобы лазить по ним. Раз мы поднимаемся на вершины, значит, постигаем их смысл.

- Этот скептик, - показывает Ансоелд на меня, - пытается нас приземлить. Ничего не получится. Мы еще немного полетаем на крыльях философии.

- По-моему, здесь больше пахнет мистикой, чем философией.

- Правильно, - вдруг подает свой голос Дэви. - Но мне кажется, нельзя стать альпинистом, не имея на дне души хоть немного этого чувства.

- Мистики?!

- Мистики. Наша тяга к горам замешена на ощущении колдовства, таинственных сил, вере в чудеса. Без этого мы бы слишком рационально смотрели на жизнь, чтобы ходить в горы. Альпинизм и поэзия - близкие понятия. Больше того: альпинизм - это вид поэзии.

Вилли с восторгом смотрел на дочь. Временами окидывал взглядом нас, как бы проверяя: разделяем ли мы его восторг, понимаем ли отцовскую гордость? Мы и впрямь были поражены глубиной рассуждений этой семнадцатилетней девочки.

- Если б вы могли заглянуть ко мне в душу... - продолжала Дэви. - Я все время думаю о моей горе. Мне кажется, есть что-то такое, что связывает меня с ней... со дня моего рождения.

- Дэви, -- попросил отец, - прочти свои стихи.

Уж стаи птиц покинули меня, И облака дрейфующего скрылся лик. Одна, но рядом башня - Чин-Тинг пик. Мы вечные друзья, эта гора и я.

Теперь я должен нарушить временную последовательность своего рассказа и забежать вперед, чтобы одним разом сказать все о прекрасной девушке Дэви.

Год спустя в одном из альпинистских журналов Америки появилась иллюстрированная статья. На верху страницы справа - фото Дэви Ансоелд, слева - ее стихи. Затем следовало сообщение:

"Дорогие друзья, Дэвп умерла от острого брюшного заболевания, осложненного большой высотой, 8 сентября на высоте 24 000 футов (7320 м. - В. Ш.) на Нанда-Дэви, горе, по имени которой она была названа, во время альпинистской экспедиции в Индии с ее отцом и рядом других американских и индийских альпинистов.

Тело Дэви будет оставлено с горой, которую она любила..."

История эта и впрямь отдает мистицизмом. Однако мой опыт и некоторое знание восходительской психологии подсказывают достаточно реальное объяснение этому таинственному факту. Оно кажется мне достоверным хотя бы уж потому, что ничего нового в поведении психики человека на большой высоте я в данном случае не вижу. И если не считать это простым совпадением, то могло быть так.

Дэви "разрушила" самоё себя. Она много лет готовилась к такому разрушению. С детства в ней зрело сознание, что ее судьба каким-то образом переплетается с существованием горы Нанда-Дэви. Возможно, в голове у девушки подчас мелькала мысль, будто связь эта для нее роковая, будто тянет ее к той вершине некая черная, инфернальная сила. Все это укладывалось, копилось в подкорке, чтобы потом при удобном случае, в стрессовой ситуации, во-первых, обернуться глубоким, неодолимым страхом и, во-вторых, послужить программой для саморазрушительного поведения организма. Нужен только толчок, чтобы программа эта сработала.

По меньшей мере у половины из тех, кто поднимается на большую высоту, организм где-нибудь, как-нибудь начинает пошаливать. Большинство жалуется на отклонения в работе желудочно-кишечного тракта. Опытные восходители такие отклонения иногда вообще не принимают за болезнь, считая, что на высоте у них по-другому и быть не может.

Юную Дэви, лишенную опыта высотных восхождений, могли напугать самые первые признаки заболевания. Ее тут же могла ошарашить мысль: "Так вот в чем тайна - она в моей смерти!" Страх, убежденность в подлинности догадки парализовали силы сопротивления организма, открылась возможность к скоротечному развитию болезни, и... этот страшный исход. Словом, вполне допустимо, что Дэви Ансоелд могла убить себя самогипнозом.

Но вернемся к нашему биваку на перевале, где ничто не предвещает будущей трагедии.

<<Назад  Далее>>

Вернуться: В.Шатаев. Категория трудности