Владимир СТРУГАЦКИЙ. АНТАРКТИЧЕСКАЯ ЛЕГЕНДА

Стругацкий Владимир Ильич. Родился в 1950 г. В 1971 г. окончил Государственный институт культуры им, Н. К. Крупской. Журналист. Неоднократно бывал на дрейфующих станциях СП, плавал на атомоходах по Северному морскому пути. Работал в нескольких арктических и в 27-й Антарктической экспедициях, жил на станции Восток. Опубликовал пять книг, в том числе «Блуждающий странник океана», «Впереди — ледовая разведка», «К полюсам Земли». Все они посвящены Арктике и Антарктике, работе полярников. В настоящее время Владимир Ильич -заведует отделом информации ленинградской газеты «Смена». Живет в Ленинграде.

Начальник экспедиции спросил:

— Евгений Дмитриевич, что можно в этой ситуации сделать?

Командир летного отряда Кравченко ответил сразу же:

— В этой ситуации ничего сделать нельзя. В такие морозы на Восток не летают.

Сегодняшние радиограммы со всех советских антарктических станций лежали на столе начальника экспедиции. Все, кроме одной, были отодвинуты в сторону, а в самом центре лежала последняя, с внутриконтинентальной станции Восток. Эта радиограмма и заставила собраться в домике начальника экспедиции в Молодежной и командира летного отряда, и старшего врача Советской антарктической экспедиции Леонида Маврицына. В радиограмме сообщалось, что на Востоке умирает инженер-радиоэлектронщик. Умирает от сильной приступа гипоксии — горной болезни.

— Говорил сейчас по радиотелефону с Востоком. Восток настаивает на срочной эвакуации больного, — сказал Маврицын. — Врач» делают все грамотно, проводят интенсивную терапию, дают больному кислород. Но одышка нарастает. Частое сердцебиение. Температура повышена. Судя по всему, там еще пневмония... Врачи сказали, что запасы кислорода уже кончаются. Он ведь получает его уже несколько суток. Барокамеры на Востоке нет. В данной ситуации единственная возможность помочь — спустить больного с высоты, вывезти на береговую станцию. Иначе потеряем человека.

— На Востоке сегодня минус шестьдесят семь. Посадка при такой температуре невозможна, — повторил Кравченко. — Вы понимаете, что техника не приспособлена для таких температур. Остывают головки цилиндров, стынет масло в трубопроводах, бензин в кристаллы превращается. У меня на таком морозе двигатели встанут. Все молчали.

— Ситуация, конечно, странная, — сказал врач. — Уже два месяца человек на станции, человек молодой, период адаптации давно прошел. Говорят, два месяца было все нормально. И вдруг какой-то срыв. Чем он вызван — врачи понять не могут. Такой случай на Востоке впервые. Скорее всего резкое переохлаждение или излишняя физическая нагрузка. Это привело к ослаблению организма. Дизадаптация наступила совершенно неожиданно. Состояние резко ухудшилось десятого марта. Сегодня уже четырнадцатое. И, несмотря на такую интенсивную терапию, никакого улучшения...

Из домика начальника экспедиции — он почти на берегу океана — дорога идет в гору. Дом авиаторов наверху, на аэродроме. Вниз, к кают-компании, к бане, спускаться отлично — ветер дует с купола, прямо в спину. Если сток ветра сильный — шагать не надо, он сам понесет. А вот когда идешь назад, в любой мороз семь потов прольешь. Ветер в лицо, дышать тяжело. Если мгла — идти надо, держась за канат. И все равно спотыкаешься — ползешь на четвереньках. Мгла уравнивает все вокруг — ни застругов не видишь, ни прорубленных в снегу ступенек. Перед каждым шагом ощупываешь дорогу.

Кравченко поднимался в гору и падал. То, что надо лететь, что он полетит, он решил еще тогда, когда прочел радиограмму с Востока, когда сказал, что сделать ничего нельзя. Надо хотя бы сбросить запас медикаментов, сбросить кислородные баллоны. Врачи на Востоке использовали почти все, что у них было. Сесть на Востоке он не сможет. У самолета есть предел возможностей. Посадка при такой температуре за этим пределом. Ил-14 просто не выдержит — металл становится хрупким, как стекло. Из-за морозов и высоты Восток и «захлопывается» в самом начале осени до следующего лета — до декабря. Всю зиму люди, живущие там, знают: что бы ни случилось — никто на помощь не придет.

Больной в таком состоянии, конечно, долго не продержится. Когда они выходили вместе с Маврицыным из кабинета начальника экспедиции, стояли у крыльца, застегивая куртки, поднимая капюшоны и натягивая Рукавицы, Кравченко спросил:

— Леня, сколько тот парень продержится?

— Дай бог, если несколько дней. Гарантий тут, Евгений Дмитриевич, и быть не может.

Парню еще и тридцати нет... А впереди целая зимовка — полярная ночь, и морозы не такие, как сейчас. На Востоке даже похоронить человека негде. Пустыня. Самая недоступная пустыня, в которую не пробраться уже до следующего лета.

Кравченко остановился, отдышался. Снял рукавицу, растер обожженные ветром щеки. С высоты склона оглянулся назад, на океан. Во мгле в море Космонавтов еле различимы громадные айсберги, а за ними — черная полоса воды.

Через несколько дней сюда, к Земле Эндерби, подойдет «Эстония». Настроение у всех чемоданное. Белый пароход, уютные каюты, салоны, женские лица. Африка, Атлантика, тропики, Канарские острова, на палубе бассейн с океанской водой.

Многие вещи уже увязаны в брезентовые мешки. Мешок на плечо и прощай, Антарктида. Отработали летчики свое. На Восток все необходимое завезли. С Комсомольской, где работают только в летний сезон, буровиков вывезли. В районе Антарктического полуострова с геологами десятки посадок «на целину» сделали. Из Молодежной в Мирный и на Новолазаревскую полярников отвезли. И даже отчет о работе летного отряда 27-й Советской антарктической экспедиции Кравченко подготовил. Все подсчитано уже до минут и килограммов: налетали экипажи самолетов и вертолетов 4061 час 20 минут, перевезли 1 754615 кг грузов. Столько еще ни в одну экспедицию не делали.

Устали, выдохлись. Ведь летали в таких условиях, в каких там, на Большой земле, ни один руководитель полетов и самолет на полосу не выпустит. Садились там, где еще никогда не садились самолеты. «Ну ребята, если бы Чкалов увидел, что вы тут выделываете, у него бы волосы дыбом встали», — говорили полярники.

Люди расслабились уже: вон от безделья поделки мастерят, вспомнили, как шары в лузу забивать.

Механики уже разбирают самолеты, консервируют на зимовку.

А он придет сейчас и скажет:

— Надо лететь.

И не сможет им гарантировать, что по дороге ничего не случится, что где-нибудь не застрянут. Если застрянут — пароход ждать не будет. Ему надо из льдов уже выбираться.

Любой полярник знает: скажи человеку, что ему предстоит зимовать 12 месяцев, и он ровно 12 месяцев отзимует. Один легче, другой тяжелее — но отзимует. «Полгода осваиваемся, а полгода домой собираемся», — говорят полярники. Но если уж полярник собрался домой, а ему говорят, что надо еще неизвестно на сколько остаться в Антарктиде, эти недели измотают его так, как вся зимовка не вымотала.

И еще один барьер должен преодолеть командир летного отряда Евгений Дмитриевич Кравченко. Прежде чем принять решение на вылет по маршруту Молодежная — Мирный — Восток, необходимо получить разрешение с Большой земли, из Москвы. Он уже доложил: полеты самолетов закончены.

Если он сообщит о необходимости экстренного рейса на Восток, он себя, конечно, обезопасит. Разделит с кем-то груз ответственности, который пока что лежит только на нем — летчике Евгении Кравченко. Но люди, сидящие сейчас за 17 тыс. км от Антарктиды, прекрасно знают, что летать в глубь континента в это время года — значит рисковать жизнью экипажа, самолетом. Захотят они на себя взять такую ответственность? Не начнут ли бесконечные консультации, не пойдут ли за советом в министерство? Скорее всего если и придет ответ, то со словами «вылет запрещаю».

А если никому ничего не сообщать? Даже если полет пройдет нормально, самолет выдержит такие морозы, ему скорее всего самоуправства такого не простят. Скажут: «Ты, Евгений Дмитриевич, человек хороший, твои благие намерения понимаем, но, если у нас в Аэрофлоте каждый будет такой самодеятельностью заниматься, мы далеко не уедем». Если по дороге на Восток что-нибудь случится, его лишат самого дорогого, что у него есть, - права летать. Прикажут положить на стол летное свидетельство пилота первого класса, которое заместитель министра гражданской авиации вручил ему несколько лет назад. Никто не посмотрит на то, что он восемь раз ходил в Антарктиду, зимовал, спасал людей, первым из летчиков в сделал 200 полетов на Восток, налетал 13 тыс. часов, и где налетал — в основном в полярных районах, где для летчиков работа самая трудная. И будут говорить полярники: «Вот был у нас раньше в Антарктиде такой летчик — Женя Кравченко. Жаль, теперь не летает».

Кравченко решил никаких радиограмм никуда не посылать, о своем полете на Большую землю не сообщать.

Домой Евгений Дмитриевич добрался весь мокрый. Скинул полушубок, сбил шваброй снег с унтов. Надел тапочки и прошел на кухню.

На кухне чаевничали. Приятно пахло травой, лесом — такие далекие от Антарктиды запахи! Чай заварили на травах, да еще достали НЗ — банку с малиновым вареньем. Последние дни экипажи чихали и кашляли. Видно с Большой земли пароходы завезли на Молодежную грипп. Летчики лечились старыми, испытанными средствами: на плите дымилась кастрюля с кипятком и эвкалиптом.

— Сейчас радисты звонили, — сказал командир Ил-14 Василий Ерчев. — Обещали завтра устроить переговоры с домом. В последний раз.

Эту фразу командир отряда, казалось, даже не расслышал.

— Что-то мы закисли, братцы, — улыбнулся Краченко. — Видно, засиделись. Может, слетаем куда-нибудь напоследок?

— А чего не слетать? — поднял голову от кастрюли с эвкалиптом второй пилот Валерий Сергиенко. — Лично я давно хочу на Южный полюс.

— А поближе никто не хочет? — спросил Кравченко.

Они прекрасно знали: никто в это время не летает. По Антарктиде уже разгуливают циклоны — ветры, снегопады. Видимости никакой. Магнитные бури преграждают всякую радиосвязь.

Никто из летчиков не сомневался: командир отряда шутит. Они еще не знали, что одному из четырех экипажей самолетов Ил-14 придется лететь на Восток.

Кому? Это Кравченко решил еще по дороге. Полетит экипаж Валерия Белова. Приказывать тут нельзя. В такой полет люди могут идти только по Доброй воле. Но командир отряда прекрасно знал, что, как только летчики услышат, что на Востоке нужна помощь умирающему полярнику, захотят лететь все. Но один экипаж — Вадима Аполинского — уже «безлошадный»: его машину механики подготовили к капремонту, к отправке на Большую землю. Два других Ил-14 не в таком отличном состоянии, как самолет Белова. Механики и летчики знают: машина с бортовым номером 41808 — самая «летучая». Мощность двигателей та же, а скорость побольше.

808-й, правда, в этой экспедиции здорово досталось. Досталось еще на земле, до начала полетов. В ночь с 30 ноября на 1 декабря ураганный ветер сорвал возле аэродрома в Молодежной громадную емкость для топлива и, словно со зла, швырнул ее в Ил-14 с бортовым номером 41808 Остаться без этой машины — значило сорвать работу на базе Дружная полеты в глубь континента. Механики взялись за две недели «привести в чувство» 808-ю. Восстановили самолет так, что после первого же полета экипаж вполне серьезно заявил: «После ремонта летные качества машины стали лучше».

С экипажем 808-й Кравченко летал почти весь сезон, видел, как четко он сработался. Евгений Дмитриевич мог поручиться за любой из четырех экипажей, но все же беловский он знал лучше других.

У экипажа Белова кроме профессионального мастерства есть еще одна прекрасная черта, которую Кравченко всегда очень ценит. Этот экипаж не ищет себе работы повыгоднее — делает ту, которая сейчас нужнее для экспедиции. «Нормальные летчики деньги считают, только отходя от кассы», — всегда говорит Кравченко. Беловский экипаж— летчики нормальные.

— Ну раз засиделись, давайте готовить восемьсот восьмую, — уже без улыбки сказал командир отряда. — Сегодня вечером вылет. К утру надо прийти в Мирный

Кравченко встал и вышел в коридор. В коридоре стоял гул, ветер бил в стену дома. Сейчас, как только он откроет дверь своей комнаты, предстоит самый неприятный разговор.

Заместитель командира отряда Евгений Александрович Скляров весь сезон работал на трассе Мирный — Восток, руководил двумя экипажами. Обучил полетам на Восток экипаж Аполинского. Да и Белова летать b Антарктиде когда-то учил Скляров — Валерий был у него вторым пилотом. И он, Скляров, который так же любит летать, как и Кравченко, которому так же дома не сидится, а все тянет в Антарктиду, вдруг останется в Молодежной, а на Восток пойдет Кравченко с экипажем Белова.

Евгений Дмитриевич остановился у двери. Вспомнил, как вчера перед сном, как всегда, со Скляровым разговорились — их кровати стоят напротив в маленькой угловой комнате, которая вся трещит и трясется при сильном ветре, дующем с купола. Говорили о том, что приедут скоро домой и на своих машинах отправятся куда-нибудь подальше в лес, где заросшие мхом пеньки, трава по пояс, летают «двухмоторные» комары, но зато ничьи «Жигули» не стоят рядом. Скляров припомнил одну историю: сразу после Антарктиды он чуть не попал на своей машине в аварию. Он ехал по шоссе, а на перекрестке какой-то водитель выскочил по «кpacному» ему наперерез. «Мне надо жать на тормоза, а я что есть сил тяну на себя руль — как штурвал на взлете. Я его тяну, а он у меня не дается. И не могу понять, в чем дело... Каким-то чудом не разбился».

Сейчас он войдет и скажет своему другу, своему заму Жене Склярову, что случилось на Востоке, и первое, что услышит: «Давай я полечу».

Но он, Кравченко, не сможет переложить ответственность за этот полет на чужие плечи, даже если это такие надежные плечи, как у Склярова. И ведь кто-то, в ком он может быть уверен так, как уверен только в себе, должен остаться на страховке. Если что-то случится по пути в Мирный — посреди антарктической пустыни — кто-то должен прийти на помощь. Это может сделать только Евгений Скляров.

Скляров лежал на застеленной койке и читал какой-то детектив, который отбивает все мысли, — лучшее чтиво перед встречей с домом.

— Женя, сегодня восемьсот восьмая пойдет в Мирный. Возможно, придется лететь на Восток. Там умирает парень. Нужно сбросить хотя бы медикаменты и кислородные баллоны... С экипажем Белова пойду я.

Скляров положил детектив на тумбочку, одним махом скинул ноги с койки и сел:

— Ну и новость!..

Он сидел и молчал, глядя, как Кравченко достает из мешка уже упакованные меховые носки, шерстяное белье.

— Вот, — постучал Скляров по лежащей на столе маленькой серой книжице. На обложке было написано: «Наставление по производству полетов в гражданской авиации СССР». — Ты прекрасно знаешь, что тут написано: при работах в Антарктиде полеты воздушных судов производятся только в паре. Как ты пойдешь одной машиной? Давай полетим на двух.

— Нет. Рисковать двумя экипажами нельзя. Вторую машину подготовить. Но только для страховки.

Он должен быть уверен, что есть крепкий тыл, железный тыл. Эта работа по страховке порой гораздо тяжелее, чем полет. Ждать, надеяться, домысливать всегда труднее, чем лететь самому. Прекрасно представлял, как Женя Скляров будет сам себя съедать, пока он, Кравченко, не вернется в Молодежную.

15 марта к вечеру все были на аэродроме. Самолет к вылету готов, баллоны с кислородом погружены, медикаменты уже на борту.

В салоне (салон — громко сказано, самолет грузовой, всего четыре кресла) уже сидит старший врач экспедиции Леонид Евгеньевич Маврицын. Он уже год отзимовал на Молодежной, тоже через несколько дней собирался домой, но решил сам лететь на Восток. Если вдруг удастся вывезти больного, его надо сопровождать кому-то из медиков, а врачи Мирного, Востока станции покидать не могут — рейс только один. Правда, Кравченко сказал, что о посадке на Востоке при таком морозе и думать нечего.

Маврицын смотрел в иллюминатор и представить не мог, что в такую погоду летчики будут пытаться взлетать. Весь вечер валил хлопьями снег — мокрый, липкий, почти ленинградский. За час укатанная заранее взлетная полоса покрылась пятисантиметровым липким настом. А снег все шел и шел. Видимости никакой.

Кравченко поднялся в самолет, улыбнулся доктору и сказал:

— Будем взлетать.

Запустили двигатели, самолет затрясся, но с места так и не стронулся. Кажется, никакая сила не могла его заставить сдвинуться — лыжи к полосе словно гвоздями приколотили.

Руководителю полетов, наблюдавшему с болью в сердце за ними с вышки, Кравченко передал: «Пусть трактор потаскает нас по полосе».

Пригнали трактор, зацепили тросом самолет и стали утюжить полосу лыжами. Кравченко думал, что хотя бы по наезженной колее удастся взлететь.

Трактор минут тридцать таскал их за собой, потом ушел. Двигатели снова натужно загудели. И снова — ни с места. Отбой! Вылет отложили на следующий вечер. Надеялись, что за сутки циклон сместится хоть чуть-чуть похолодает.

Странная в Антарктиде погода: там, где нужен холод, — тепло, а на Востоке хотя бы на несколько градусов температура поднялась, так нет — все те же минус 67°.

На следующий день на Востоке теплее не стало, а вот в Молодежной подморозило. Как только вчерашний снег покрылся корочкой, Кравченко дал команду на вылет.

На сей раз лыжи скользили легко. Кравченко заложил круг над Молодежной, покачал крыльями — Склярову, тем, кто оставался.

Самолет делал круг над станцией, над аэродромом, и в стороне, у взлетной полосы, Кравченко в который раз увидел торчащий из снега хвост заметенного самолета.

Каждый раз, взлетая с Молодежной, летчики проходят над погибшим самолетом. 2 января 1979 г. самолет Ил-14 с бортовым номером 04193 разбился на взлете. Разбился от порыва ветра. Тогда первый раз полярники сорвали с таким трудом выращенные в Антарктиде ромашки. Положили их на могилы экипажа Владимира Заварзина, с которым Кравченко работал тогда в одной экспедиции. Похоронили экипаж на скалах сопки Гранатовой. Вон она впереди — прямо по курсу. Вся заметена снегом.

Взлетать с Молодежной тяжело: всегда видишь торчащий из снега самолет с пингвином, нарисованным на хвосте.

От Молодежной, от Земли Эндерби, до Мирного 2 тыс. км. Это если идти напрямую. Вдоль берега океана путь еще длиннее, но зато больше ориентиров — австралийские станции Моусон и Дейвис.

Кравченко и Белов решили идти напрямую — через Землю Мак-Робертсона, через нунатаки и хребты, через пик Депо, чернеющий посреди белоснежной пустыни, словно остров в бесконечном океане, вдоль Земли Принцессы Елизаветы, перевалив через горы высотой почти 2 тыс. м, к Земле Королевы Мэри, к берегу Правды, где на сопках стоит обсерватория Мирный.

Полярная ночь еще не наступила, но дни стояли сумрачные, темные. Светлое время совсем короткое. Садиться в такую тьму — одна мука.

В Мирном аэродром уже не работал. Щиты с полосы убрали. Полосу начали укатывать, лишь когда узнали, что Ил-14 собирается вылетать. Еще из Молодежной Кравченко попросил: «Поставьте вдоль полосы таганки, приготовьте факелы».

После взлета с Молодежной радисты Мирного приняли сообщение с борта 41808: «Расчетное время посадки 15.00».

За час до посадки зажгли огни. Ветер сбивал пламя с факелов. Все понимали, что огни летчикам не помогут. Садиться придется вслепую.

Но в 15 часов 05 минут по московскому времени самолет сел на полосу. Таким точным был расчет штурмана, такой четкой — работа всего экипажа. Всего за -6 часов 22 минуты Ил-14 перелетел из Молодежной в Мирный.

Позади была самая легкая часть пути. Впереди был полет на Восток - 1 5 тыс. км от Мирного.

Только что в Мирный пришла радиограмма от синоптиков Молодежной, где получают не только данные со всех станций, но и снимки со спутников погоды: «Моменту прилета Восток прогнозируется температура минус 65—67 градусов».

Кравченко решил вылетать утром.

— Размещайтесь в доме геофизиков, — сказал Кравченко экипажу.— Отдыхайте. О вылете я вас предупрежу.

Он знал: сейчас, перед полетом на Восток, главное — успокоиться, отдохнуть. Самому Кравченко в эту ночь поспать почти не удалось.

Вечером он связался по радиотелефону с Востоком, услышал в наушниках голос Петра Астахова, спросил:

— Больной жив?

— Парень на пределе, — сказал начальник станции. — Женя, помоги. Прошу, помоги.

Синоптики сказали: к Мирному приближается циклон. Если после их взлета Мирный вдруг закроется, даже возвращаться будет некуда. А через сколько дней пройдет циклон — сам бог не знает.

Впереди была ночь. Наглотаться снотворного и уснуть? Нельзя, после снотворного не летают.

Кравченко пошел к врачам. Померили давление. Ого, подскочило — 190 на 110. Сейчас надо успокоиться.

Кравченко сидел на диване в медсанчасти и смотрел, как Маврицын вместе с врачами Мирного заворачивает в вату, в бинты банки с раствором, пузырьки с лекарствами. В этой шубе укладывают лекарства в большой бумажный мешок.

Маврицын вздохнул:

— Если будем сбрасывать это на Восток, все равно половина склянок разобьется.

— Не разобьется, — сказал Кравченко. — Надо только этот мешок вложить в другой — побольше. Крепко перевязать. Между ними будет воздушная подушка. Первый мешок от удара в снег лопнет. Второй выдержит. Мы так в Арктике на полярки лекарства сбрасывали. Нормально получается.

У врачей работа пошла веселее. Они сейчас были похожи на людей, Упаковывающих после Нового года елочные игрушки.

Кравченко смотрел, как тщательно укладывают все пузырьки врачи, как обматывают ватой и обвязывают их.

— На этих лекарствах парень еще день-два продержится, ну и все,— сказал Маврицын, натягивая поверх ваты еще резинку, чтобы плотнее держалась обертка. — Не спасение это. Там хотя бы барокамера нужна.

— А если мы сами соорудим барокамеру? — спросил Кравченко.— Леня, ты можешь начертить, как она выглядит? Маврицын снова вздохнул:

— Да начертить-то можно. Но нужна огромная крепкая оболочка. Где ее возьмешь?

Кравченко позвонил аэрологам:

— Ребята, у вас газгольдер новенький есть?? В газгольдерах (огромный резиновый мешок длиной несколько метров) аэрологи хранят водород перед запуском радиозондов. Газгольдер надули компрессором, Маврицын прикинул:

— Раскладушка с больным здесь уместится. Да и врач, согнувшись, сидеть может. Годится.

Всю ночь механики, слесари обсерватории Мирный мастерили барокамеру. Нужно было сделать два отсека, между ними перегородки, шлюзы. Врач должен войти в первый плотно закрывающийся отсек, потом во второй, где будет находиться больной и где создадут давление, близкое к давлению на береговой станции, в Мирном. Делали обручи, прикрепляли к ним резиновые прокладки — люк должен закрываться плотно, не пропуская воздуха.

Пока механики и слесари работали, Кравченко с Маврицыным писали подробнейшую инструкцию, как на Востоке эту барокамеру быстро собрать. Может быть, в барокамере больной выйдет из тяжелого состояния.

К утру снова связались с Востоком. Сообщили, что сделали барокамеру и сбросят ее вместе с медикаментами и кислородными баллонами.

17 марта в 3 часа 48 минут самолет Ил-14 с бортовым номером 41808 поднялся над обсерваторией Мирный и пошел, набирая высоту, от берега океана в глубь континента, в глубь Антарктиды.

На борту кроме экипажа — врач Леонид Маврицын и старший инженер авиаотряда Аркадий Иванович Колб.

Сколько Кравченко уговаривал Аркадия Ивановича не лететь! Колб подготавливал машину так, что за нее можно было поручиться, хотя на Востоке ни за какую технику нельзя ручаться. Там, на морозе, на высоте 3488 м, любой «движок» работает вполсилы. Аркадий Иванович уже человек немолодой — ему за пятьдесят. Ему в этом полете будет тяжело. Уговаривал не лететь — не уговорил. Колб сказал:

— А вдруг я тебе, Женя, чем-нибудь смогу помочь.

Кравченко прекрасно знал, что нет сейчас во всей Антарктиде человека, который бы так отлично знал самолетную технику, как Колб, нет инженера, которому столько раз приходилось в самых разных условиях, в самых разных экспедициях приводить эту технику «в чувство», сколько приходилось ему.

Кравченко помнил механиков, которые после того, как соберут самолет, закончат работу, оставались на земле и не шли в первый рейс — просто боялись. Боялись за самолет, собранный их руками.

Колб летал даже тогда, когда необходимости не было. Он знал: летчики чувствуют себя увереннее, если на борту человек, собиравший самолет собственными руками.

Восемь человек летели в самолете над бесконечной пустыней, над которой никто в это время никогда не летал. Почти четыре часа над мертвой пустыней.

Прошли траверз станции Комсомольская. Она на отметке 3498 м над океаном. Это еще на 40 м повыше Востока. Летом там работают буровики, добывают ледовый керн. Сейчас станция мертва. Комсомолка осталась где-то в стороне.

После Комсомолки Кравченко посмотрел у всех ногти. Если на ногтях появляется синева — это первый признак гипоксии, другой признак горной болезни — набухшие веки.

Экипаж к подходу на Восток должен быть в полной готовности. И если кому-то уже сейчас на высоте плохо, нужно дать кислород, избавить от работы и заставить сидеть не шевелясь.

Но пока все чувствовали себя сносно. Только у всех побаливала голова, и было такое впечатление, что кто-то по вискам бьет молоточком. Но все это естественно. Появившаяся одышка — тоже ерунда. Без нее ни один полет не обходится. Высота есть высота.

Командир антарктического летного отряда Кравченко еще перед экспедицией предупредил всех командиров экипажей: на Востоке во время стоянки самолетов со своих кресел не вставать и из самолета не выходить. Движение — значит, одышка, значит, тяжелая, налитая чугуном голова, А в таком состоянии взлетать с Востока тяжело.

Кравченко вспомнил, как вез однажды на Восток двух здоровенных ребят, альпинистов. Те всю дорогу рассказывали, на какие пики поднимались, какие вершины брали. Мол, 3,5 тыс. м Востока для них не высота. Кравченко им сказал:

— Вы, ребята, лучше не хорохорьтесь. Прилетим, медленным шагом топайте на станцию. И сразу ложитесь.

Слушать они его, конечно, не стали. Во время разгрузки самолета один схватил столитровый бочонок с антифризом и вздумал его поднять. Сделал два шага. Упал вместе с бочонком. Второй парень взял ящик с макаронами. Его еле успели подхватить под руки. На станцию храбрецов несли на носилках.

Обычно самолет летит на Восток над колеёй, оставленной санно-тракторным поездом. След не заметает, и это прекрасный ориентир. Дорога эта идет зигзагами, но зато меньше шансов заблудиться.

— Пойдем напрямую, — сказал Кравченко экипажу. Он прекрасно знал, что дороже всех эта прямая обойдется штурману Игорю Игнатову. Лететь без ориентиров над куполом редко кто рискует. Если проскочил Восток — по правилам всего 20 минут дано тебе на поиски. За 20 минут не нашел — назад, в Мирный. Иначе где гарантия, что найдешь Восток, не успев вылетать весь бензин? Если тебе хоть чуточку дорога жизнь, лучше это правило не нарушать.

В 7 часов 50 минут они увидели на горизонте черную точку.

— Дорога! — крикнул штурман. — Это бочка. Наверняка это бочка. Пустые бочки из-под горючего полярники оставляют как вехи — для ориентировки на обратный путь и на следующий поход.

Через две минуты «бочка» оказалась застругом, который был так высок, что бросал тень.

У штурмана сразу же бодрое настроение куда-то улетучилось. Он отправился снова «ловить солнце». Но только он отошел, как на горизонте снова возникло черное пятно.

Бочка! — сказал Кравченко. — Кажется, бочка.

На этот раз они выскочили на дорогу. Кравченко взглянул на часы 7.52. До Востока — всего час.

Дорога почти не видна — присыпана снегом.

Колея петляла — видно, «Харьковчанки» блуждали, пытаясь отыскать дорогу.

Нет на Земле, наверное, дороги более трудной, чем на Восток. Поезд 1,5 тыс. км идет больше месяца. Идет по пустыне, по твердым, как валуны застругам.

На эти валуны Кравченко однажды пришлось садиться. Это было поздней осенью — в феврале, когда полеты на Восток тоже уже закончились. Один из походников заболел. Врач потребовал поезд остановить. В Мирный передали: у больного паралич, нужна срочная эвакуация. Эвакуация немыслима — это врач понимал. На сотни километров кругом нет взлетной полосы — лишь надолбы застругов. Кравченко передал походникам: попытайтесь сделать полосу — и вылетел.

Поезда он сначала не нашел, хотя походники из ветоши и соляра жгли костры. Ночь, низовая метель. Пришлось выйти на станцию Комсомольская, а дальше — по колее, оставленной «Харьковчанками».

Поезд отыскали по тусклому всполоху костра. В снежной круговерти было не различить света фар, хотя Кравченко прекрасно знал, что все фары включены. Костер мелькнул и исчез. Один заход на посадку — нет полосы. Второй — мимо. Третий — опять ничего не разглядеть. Врачи говорят, что каждый заход на посадку в экстремальных условиях отнимает у летчика энергии больше, чем у бегуна марафонская дистанция. Кравченко сделал девять бесполезных заходов. Сел на десятом.

Как только коснулся лыжами снега, самолет затрясло, будто садился на ухабы. Походники попытались скалывать заструги, но ничего не вышло. Потом, когда сел, оказалось, что полосу для приема самолетов они сделали дугой. Тягачи с включенными фарами шли в 10 м друг от друга, тащили торцом сани, чтобы сбить заструги, но в 2 м от кабины уже ничего не различишь. Больного забрали, пошли на взлет. 7 км пришлось мчаться по этим ухабам, пока наконец лыжи оторвались от снега. Только когда пролетели 25 км, самолет смог подняться метров на двадцать над этой ледяной пустыней. Тогда Кравченко вздохнул с облегчением и взял курс на Мирный. Потом сам удивлялся, как удалось взлететь, как не развалился самолет на этих снежных валунах.

...В 8.30 они увидели впереди черные точки. Боялись радоваться, боялись ошибиться. А вдруг это опять какие-нибудь замысловатые заструги? Все вглядывались вперед, чуть ли не лбом прижимаясь к стеклу.

И точки стали расти, превращаясь в вышку буровой. Домики. Станция. Полоса.

Впереди Восток с температурой ниже 60°. Что такое «восточный» мороз для Ил-14, Кравченко понял еще 20 лет назад, когда был вторым пилотом. Тогда он впервые увидел, как металл превращается в пергамент.

Однажды на взлете их машина заюлила по полосе, на секунду потеряла управление. Вдруг экипаж почувствовал легкий толчок. Они бы из него и внимания особого не обратили, но штурман глянул за борт и присвистнул: «Полплоскости — на полосе». Крылом они задели оттяжку антенны, треть крыла отвалилась моментально. Застопорили моторы. Чем будешь латать? Попробовали плоскогубцами хотя бы загнуть торчащие куски металла. Металл крошился, как стекло. Заклеить? Клей на таком морозе не пристает. Механик ровненько подрезал ножовкой край крыла и самолет пошел на взлет. Это был последний рейс на Восток: не взлетят — зимовать. Они взлетели. И всю дорогу «шли бочком»— самолет заваливался на борт. В Мирном сделали новую плоскость.

Тогда на Востоке было всего полсотни градусов.

...Впереди лежала полоса, на которую он столько раз в своей жизни садился, но никогда и никто на нее не садился в середине марта, в такие морозы.

Командир экипажа Валерий Белов спросил:

— Евгений Дмитриевич, может, все же сядем?

Еще из Молодежной Кравченко отправил начальнику Востока радиограмму: просил пригладить полосу, в начале полосы сделать наледь длиной хотя бы километр. О том, чтобы садиться на Востоке на снег, и думать было нечего. Снег на Востоке, как наждак: по нему лыжи не скользят. Кравченко предложил снег оплавить.

Уже из Мирного, разговаривая с Востоком по радиотелефону, спросил:

— Как наледь? Километр сделали?

— Третьи сутки вкалываем на полосе, — сказал Астахов. — Кое-как причесали. Наледи пока метров сто.

Кравченко понимал: там, на Востоке, сделали все, что можно. Люди работали на взлетно-посадочной полосе, почти в километре от станции, на 70-градусном морозе. На таком морозе даже на 20 минут выйти из домика трудно, а более чем на полчаса врачи выходить категорически запрещают. Прямо на полосе в бочках восточники все эти три дня грели воду и лили на снег почти кипяток: делали каток, по которому смогут скользить лыжи самолета. Таскали воду, таскали горючее, таскали волокуши. Задыхались, обмораживались.

Ил-14 шел к полосе.

Сесть? Сесть можно. Но никто не гарантирует, что лыжи не примерзнут и удастся взлететь. Не удастся — значит, зимовка на Востоке.

Экипажу будет куда сложнее зимовать, чем полярникам, прилетевшим на Восток в январе. Период акклиматизации — когда морозы поменьше — прошел. Люди к зимовке не готовились: они готовились через несколько дней плыть на теплоходе домой. Летчики не в лучшей форме: простужены, чихают, кашляют. А на Востоке даже самая небольшая простуда ведет к воспалению легких.

Люди шли в полет, веря, что все будет хорошо, что им удастся помочь больному и самим остаться живыми-невредимыми. А если они на Востоке зазимуют — где гарантия, что никто из них не упрекнет Кравченко: он втравил их в эту историю. Зимовка, особенно на Востоке, изматывает не только физически, она обостряет отношения между людьми, делает самых спокойных раздражительными, самых уравновешенных — вспыльчивыми.

Самолет прошел над полосой. В стороне, у ее края, стояли полярники Стояли вокруг саней. На санях, укутанный в сто одежек, лежал больной Парня все же привезли на полосу в надежде на то, что самолет сможет его забрать.

Еще заход.

Все восточники, кроме одного, на полосе. Один — Велло Парк, метеоролог, — остался на станции, чтобы держать связь с бортом 41808.

Кравченко услышал в наушниках голос Парка, его эстонский акцент, и у него как камень с плеч свалился. Велло он верил, знал, что Парк всегда дает точный прогноз. Они в Антарктиде уже не первый раз встречаются. Когда несколько лет назад вместе работали в Молодежной, Кравченко шел не к синоптикам узнавать погоду на завтра, а к Велло Парку.

— Велло, какая будет погода?

— Женя, я точно не знаю, но, судя по атмосфере, завтра ты сможешь летать.

У Парка с атмосферой какие-то свои, никому неведомые отношения: казалось, она его предупреждала о том, что будет завтра или через два дня. Велло в атмосферных процессах разбирался отлично. И если синоптики могли порой дать прогноз «с натяжкой», то Велло себе таких «натяжек» никогда не позволял. Он был точен и честен. Видимо, к этому приучили горы, альпинизм.

— Велло, какая у вас температура? — спросил Кравченко.

— Минус шестьдесят два.

— Рыхлость? — спросил Кравченко.

— Рыхлость снега на полосе три — пять сантиметров. Мы иголку снежную сбили, но укатать столько, сколько ты просил, не было сил.

— Понял. Спасибо.

У Велло голос всегда спокойный, ровный.

Кравченко сказал экипажу:

— Будем садиться, но без остановки. Откройте дверь. После посадки сбросьте на полосу весь груз.

Ил-14 плавно коснулся снежного наста.

Самолет катился по полосе — по тому маленькому отрезку полосы, который успели пригладить.

Кравченко попробовал с него съехать, посмотреть, что будет, если задеть лыжей неприглаженный наст, и тут же почувствовал, как машина затряслась. Пришлось срочно добавить мощность и побыстрее выскочить на приглаженную часть аэродрома.

Останавливаться нельзя. Лыжи примерзнут в момент. Потом их никакая сила не сдвинет. Не сдвинет — значит, зимовка. Через 10 минут двигатели остынут, выйдут из строя.

...Доктор Маврицын почувствовал, что самолет сел, попытался подняться с кресла, помочь механикам сбрасывать баллоны, но Аркадий Иванович Колб почти приказал:

— Ты, доктор, сиди. Ты здесь впервые, лучше не двигайся. Задохнешься.

Бортмеханик с инженером выкидывали из самолета мешки с лекарствами, баллоны, тюк с барокамерой.

Восточники во главе с Астаховым стояли у края полосы как вкопанные.

Кравченко открыл боковую форточку. Ледяной жгут ворвался в кабину, понесся по салону: сквозняк — в хвосте дверь открыта. Но он не замечал мороза. Он орал что было сил:

— Убирайте груз! Скорее убирайте все с полосы!

Он орал, а его не слышали. Гул двигателей заглушал любой крик, его не слышали, ему махали руками, приветствуя.

Кравченко ждал: вот-вот самолет перестанет слушаться, его «поведет» по полосе, и тогда они наскочат лыжами на только что сброшенный груз, разобьются.

Кравченко просунулся в форточку, стал махать руками, показывая на мешки.

Но никто не догадывался, что делать.

И тогда бортрадист Юрий Пустохин выпрыгнул на ходу из самолета и помчался к восточникам, забыв натянуть даже перчатки.

Юрий подбежал уже задыхаясь, хрипя: «Груз убирайте!»

Восточники стали оттаскивать сброшенные с самолета тюки, а двигатели все сбавляли обороты.

Кравченко рулил к наледи, к краю полосы. Подрулил, поставил самолет на лед. Скомандовал:

— Больного на борт! Быстро!

Двигатели не останавливали. Они и так замерзают, и так вот-вот заглохнут. Со своих мест ни Кравченко, сидевший в кресле второго пилота, ни Белов не вставали.

Кравченко высунулся в форточку, посмотрел, как по лесенке спустился механик, как подняли носилки, и посмотрел на щиток с приборами. Уже 55 секунд они стоят на месте. Долго. Ужасно долго.

Он знал: сейчас снег под лыжами проседает. Лыжи могут примерзнуть.

— Быстрее! Быстрее!

Носилки втащили, дверь захлопнули.

Полторы минуты простоял самолет на Востоке. 90 секунд. 90 секунд никто из них не знал, смогут ли они сдвинуть самолет с места.

Больной на борту. Носилки поставили возле кабины — там теплее.

Прибавили оборотов. Ил-14 сдвинулся, пошел, увеличивая скорость, разбегаясь.

Кравченко тянул штурвал, вдавливая его чуть ли не в живот. И в самом конце полосы лыжи оторвались от снежного наста, самолет пошел вверх.

После взлета врач Леонид Маврицын подошел к больному. Парень был в бессознательном состоянии. Сердцебиение еле улавливалось. Врач оттянул кислородную маску, нагнулся: услышал только хрипы.

— Я предполагал, что его состояние тяжелое, — сказал Маврицын,— но не думал, что настолько.

Уже когда самолет подлетал к Комсомольской, бортрадист принял радиограмму с Востока:

«Молодец, Женя, спасибо тебе, всему экипажу за спасение Миши, извини за ВПП (ВПП — взлетно-посадочная полоса), но мы сделали все, что могли. До встречи в следующий сезон! Велло».

Оказалось, что самое сложное все еще не позади. Да, они сели, когда садиться было нельзя, взлетели, хотя могли разбить самолет на взлете. Но все это делалось ради одного: чтобы спасти жизнь полярника. Но теперь им надо подняться на еще большую высоту, чем та, на которой парень был на станции. Лететь не час и не два.

— Уверенности, что мне удастся его благополучно довезти до Мирного, нет, — сказал доктор. Доктор просил:

— Ребята, ну нельзя ли чуть пониже? Парню очень плохо.

Но куда пониже, если здесь кругом высота купола больше 3,5 км. Их самолет и так летит, чуть ли не касаясь снега.

Врач стоял над больным и давал ему из баллона кислород.

...С детства Леня Маврицын больше всего не хотел быть врачом. Зато мама ни о какой другой профессии для сына не мечтала. И настояла на своем. Сразу после выпускных школьных экзаменов мама привела Леню в приемную комиссию 1-го Ленинградского медицинского института. Заставить поступить мама смогла, но заставить нормально учиться — это было выше ее сил. Благодаря неустанным «стараниям» студента с первого курса его выгнали. Радовался он безумно. Наконец-то скинул путы, так мешавшие жить. Теперь любую профессию выбирай, в любой институт иди. И через несколько месяцев он уже сам отправился в приемную комиссию. Убеждал, доказывал, чтобы его допустили до экзаменов. И доказал. И поступил на первый курс... 1-го Медицинского. Совершенно неожиданно сам, без всяких увещеваний мамы, махнувшей уже на него рукой, понял, что хочет быть врачом.

Однажды Леня сказал Кравченко, что работа врача и летчика в экспедиции очень похожа. Такому сравнению Евгений Дмитриевич сначала удивился. Леня пояснил: надо быстро оценивать ситуацию, моментально принимать решение и не допускать ляпов. Командир летного отряда ответил: «Ты это здорово подметил!»

Маврицын не стал говорить, что к такой работе его приучила «скорая». По самым экстренным вызовам мчалась по всему Ленинграду их специализированная кардиологическая бригада. На «скорой» кардиологии работали врачи высочайшего класса. Коллеги порой называли их королями ритма. В наспех сделанной кардиограмме они прочитывали, а может, угадывали такие нюансы работы сердца, какие даже и в больнице трудно выявить.

Все 15 лет после института Леонид Маврицын лечил людей не от насморка и кашля, а от тех болезней, которые заставляют человека находиться на зыбкой грани, отделяющей жизнь от смерти. Так было и на «скорой», и в инфарктном отделении, в реанимации одной из крупнейших ленинградских больниц, куда привозили чаще всего тоже по «скорой», и в клинике госпитальной терапии 1-го Медицинского. Врачей-универсалов с опытом «скорой» чаще всего и приглашают в антарктические экспедиции.

Когда пригласили Маврицына, он тут же согласился. Согласился не только потому, что попутешествовать мечтал всегда, что немножко засиделся в солидной клинике, заматерел, но и потому, что знал: врач на зимовке — личность особенная. Будь ты профессионалом высочайшего класса, делай операции, на какие даже опытный хирург в отлично оснащенной клинике не рискнет, но если к тебе не будут приходить вполне здоровые люди, у которых просто скверно на душе, считай, что в Антарктиду ты поехал зря.

К кому чаще всего идут исповедоваться? К врачу. Радиограммы из дома нет и мысли лезут в голову самые безумные — к нему. С начальником вдрызг разругался — к нему. И когда соседей по домику уже видеть не можешь и заранее знаешь, что скажет любой из них не только через час, но и через неделю, — тоже к доктору. Не за лекарством. Тут лекарства не помогут. Эта болезнь — полярная тоска — в справочниках не значится.

С первого же дня жизни в Молодежной для полярников дом врачей, или, говоря языком официальным, медсанчасть, был центром притяжения. Если нет больных, здесь всегда весело и только врачи умеют заваривать самый вкусный во всей Антарктиде чай. И, что тоже немаловажно, у них в доме больше всего зелени возле окон. А полярники всегда скучают по запаху земли. Белый цвет Антарктиды приедается быстро, и очень хочется увидеть какой-то иной, более привычный. А здесь росли даже... арбузы, небольшие, как дыньки-колхозницы.

Первый арбуз съели после того, как острым приступом аппендицита один из полярников открыл операционный сезон. «Больному нужны витамины!» — на второй день после операции провозгласил консилиум, решающее слово в котором принадлежало... самому больному. Нарушить решение консилиума хирург Рафаил Садыков не мог и отправился на свою бахчу площадью чуть побольше скромного чемодана. Первый урожай потянул 365 г., что было установлено путем неоднократных проверок. Больному, вернее, уже выздоравливающему досталась солидная доля, свободно уместившаяся бы на чаше весов в ювелирной мастерской. Снимать пробу, а заодно и навестить хворающего явилась чуть ли не вся станция.

...Кравченко вышел в салон. Маврицын оттянул маску, и летчик увидел белое лицо, налитые синевой губы, закрытые глаза, набухшие веки.

— Ниже, — повторил врач. — Нельзя ниже?

Кравченко ушел в кабину.

Через три часа, когда купол ринулся вниз и высота упала до 2 тыс. м, у парня чуть порозовели щеки.

— Ты меня слышишь? — спросил врач. Парень ответить не мог.

— Дыши глубже. Постарайся дышать как можно глубже.

Кажется, больной его услышал. Он начал глубоко втягивать воздух.

Когда подходили к Мирному, парень прошептал:

— Мне лучше. Спасибо.

—Теперь настало время дать взбучку Юре Пустохину. Кравченко же предупреждал: из самолета не выпрыгивать. И самое страшное не руки без перчаток: ну обморозил, ну сойдет кожа. Самое страшное, что он бежал. Воздух ледяной. Мог обжечь легкие. Чудом все обошлось. В этот день, 17 марта, Юре исполнилось 30 лет. Но взбучку Кравченко ему все же устроил. Это риск, которого он не терпит, безрассудный и бессмысленный.

...Когда прилетаешь с Востока в Мирный и спускаешься по лесенке, первое время стоишь и не можешь надышаться. Дышишь, словно пьешь какой-то живительный бальзам. Только после того, как спустишься с Востока к берегу океана, ощущаешь, каким вкусным, каким легким бывает воздух. И только в Мирном понимаешь, как тебе было тяжело дышать там — на Востоке.

Все стояли у самолета и дышали, отходили от высоты, от напряжения, не отступавшего от них почти девять часов, пока они шли на Восток и обратно.

В Мирном радисты отдали Кравченко целую кипу радиограмм. Летчиков поздравляли полярники многих антарктических станций, все, кто узнал о небывалом рейсе на Восток.

Первой была телеграмма с Востока. Она пришла, когда еще самолет не долетел до Мирного:

«Дорогой Евгений Дмитриевич, настоящий наш друг Женя, все мы бесконечно благодарны тебе, твоему экипажу, восхищены твоим профессиональным мастерством, инженерным расчетом, мужеством. Твой полет, посадка на Востоке при рекордно экстремальных условиях, с плохо подготовленной ВПП, хотя мы трое суток без сна и отдыха старались ее гладить, поливать водой, опалять 70-градусный снег огнем факела, твой подвиг во имя спасения человека будет символом 25-летия Востока... Твой санрейс останется в памяти полярников антарктической легендой. От имени коллектива преданные тебе друзья-восточники Астахов, Парк, Баранов, Головин, Моисеев, Козорез, Морозов, Полянский...» Только теперь он решил составить радиограмму в Москву:

«16 марта экипаж составе КВС (КВС — командир воздушного судна) Белов второй пилот Кузнецов штурман Игнатов бортмеханик Маслов бортрадист Пустохин командир отряда Кравченко участием старшего инженера Колба прибыли Мирный целью выполнения срочного санрейса тчк Санрейсе принимал участие старший врач 26 САЭ Маврицын тчк 17 марта выполнен санрейс зпт больной доставлен Мирный тчк 18 марта планирую перелет Молодежную КО (КО - командир отряда) Кравченко».

...Через несколько дней летчики взвалили на плечи свои мешки с теплой одеждой и поднялись на борт «Эстонии». Врачу Леониду Маврицыну не пришлось помогать своему пациенту, вывезенному с Востока, нести вещи — парень тащил их сам.

Евгений Дмитриевич Кравченко садился на «Эстонию» с хорошим настроением. Теперь зимовка на Востоке пройдет, наверное, нормально.

Когда еще «Эстония» не дошла до Ленинграда, полярники узнали: 12 апреля на станции Восток сгорела дизельная электростанция. Погиб начальник экспедиции Алексей Карпенко. Люди остались зимой на Полюсе холода без тепла и света.

Через 276 дней после пожара на Восток пришел санно-тракторный поезд. Затем прилетела новая смена. Кравченко ждал каждую радиограмму с Востока. Вздохнул спокойно, когда узнал: выжили.

К этому времени он уже снова собирался в Антарктиду.

Ленинград — Молодежная — Мирный — Восток — Мирный — Ленинград

<< Назад  Далее >>

Вернуться: Полярный круг